Глава 5.  

 

Проснувшись поутру, Тьодхильд с головой погрузилась в чтение. Медлан тщетно звала ее к завтраку, а затем, оставив на столе лепешки с овсяной кашей и чашу с молоком, уехала в Лестертон по своим лекарским делам.

Девушка была на вершине блаженства. Наконец-то она смогла прикоснуться к страницам книги своего христианского любимца! Наконец-то ей представилась возможность познакомиться лично с его духовным миром, с его глубокими мыслями и обширными философскими знаниями!

Голова Теодхильды просто шла кругом. Несмотря на то, что она подолгу останавливалась на некоторых малопонятных местах «Теологии…», к концу дня она уже полностью прочла всю книгу. Девушка была очарована, – как уважительным отношением христианского теолога к духовным открытиям нехристиан, так и трактовкой самой сущности Святой Троицы, единой в Трех Лицах. Нашла она, кстати, и ответ на вопрос, который задала когда-то Стефану: о каких «Нас» говорил Господь, когда имел в виду только Себя? По мнению Абеляра, Господь говорил о Своей Троичности, имея в виду Три Свои Ипостаси. Версия, конечно, – не ахти какая, но, – как вариант… почему бы нет? Самой Тильде она не нравилась. На ее взгляд, там имелось в виду все же что-то другое.

Девушку немало порадовало то, что в этом трактате мыслитель полностью раскрыл всю исконную троичность мира, зашифрованную под мужскими именами. Нет, нигде он и словом не обмолвился о том, что под двумя из Ликов Троицы скрывается вовсе не мужское начало. Но это же было абсолютно ясно, – если читать книгу «между строк».

– Быть может, – улыбалась Тильда, – философ и сам не подозревал, о чем он на самом деле пишет...

Тем не менее, характеристики, данные Абеляром Трем Лицам Троицы, замечательно описывают все три мировых начала, – женское, мужское и андрогинное. По Абеляру, Бог-Отец есть Могущество, Бог-Сын – Мудрость, а Бог-Святой Дух – Благость. Ни одно из этих трех начал не может обойтись без двух других. Ведь, – как рассуждает мыслитель, – если тот, кто могуществен, создает нечто, – например, наш мир, – не по законам разума, – то это могущество становится весьма опасным. В то же время, если разум пожелает что-либо создать, но не будет иметь необходимой для этого мощи, – исход задуманного им предприятия тоже окажется плачевным, ибо разум без могущества лишен какой бы то ни было реальной действенности. Если же могущество и мудрость попытаются что-нибудь произвести на свет без помощи благодати, то, опять-таки, будет больше вреда, чем пользы. Что не движимо силой доброты, – то не может и рассчитывать на благотворный исход. Но тот, в ком совмещаются все эти три фундаментальных свойства, кто обладает как мудростью, так и силой для осуществления своего благого замысла, – тот поистине благ и во всем совершенен.

Читая работу французского теолога, Тьодхильд понимающе улыбалась. Ибо и ослу понятно, что под Могуществом, или, как сказано у Абеляра, Потенцией (Potentia) можно понимать силу и мощь матушки-природы, обладающей огромным потенциалом созидания и воплощения. Мудрые философы во все века считали материю чистой потенцией.

– Забавно выходит, – думала Матильда. – Христианский Бог-Отец по сути своей есть женское, материальное начало. По-видимому, все объясняется тем, что в понимании истоков, предков, рода не только мать, но и отец связаны с четвертым домом гороскопа, определяющим женское, материнское начало в человеке. Стало быть, как иудейский, так и христианский Бог-Отец есть материнская основа мира, – если, конечно, рассматривать Отца не как Создателя, а как Родителя Вселенной, – то есть, не так, как делают это христиане или иудеи. Быть может, они перенесли на материнское начало не только отцовское имя, но и творческие, созидательные функции? Иными словами, не тот Отец, о котором они говорят, есть Творец мира. У друидов все значительно проще и непосредственнее, без всяких там изощренных выкрутасов, призванных поменять местами женское начало с мужским. Наше материнское божество действительно считается родителем всей Вселенной. Кельтская Богиня-Мать, единая в трех лицах, и впрямь произвела весь белый свет. В нашей религии именно женское начало первично; мужское появляется уже вслед за ним, как порождение самой изначальной Богини.

Богиня, единая в трех лицах… И это единство трактуется совсем иначе, нежели известная общемировая троица. Оно заключает в круг три формы привычного для нас времени: прошлого, настоящего и будущего. Нет, конечно, – времена тоже можно разделить по половому признаку. Например, сопоставить будущее с мужским началом, настоящее – с женским, прошлое – с андрогинным, – и это будет иметь некоторый смысл. И все же троичность кельтской Богини – немножко о другом. О круговом, дохристианском времени. О захваченности мира колесом бесконечной сансары, – как поэтично говорят индусы. Троичность Богини-Луны утверждает непобедимость зла. Ведь само течение времени, если верить мифам персидских магов, связано с преступным вторжением в благое материальное пространство неких разрушительных сил, представляющих собой злотворное воинство дьявола. Колесо времени включилось именно по причине проникновения в мир Гетиг вероломного Князя Тьмы.

По словам магов, течение времени «от прошлого к будущему» создает режим наибольшего благоприятствования темным силам, а переключение времен и установка режима «от будущего к прошлому» должно обеспечить полное стирание всей системы зла и ее устранение с захваченных ранее территорий. Течение времени связано со злом, а три фазы Луны как раз и отражают нынешнее угнетенное состояние мира, уступающего свои положительные позиции под натиском злокозненных сил. Так что троичность в пределах одной лишь женской субстанции есть, в первую очередь, знак плачевного состояния вещей в нашем искаженном мировом пространстве.

С другой стороны, – спохватилась Тильда, – вовсе не факт, что течение времени непременно сопряжено с существованием зла. Просто в авестийской книге «Основы Творения» сказано, что конечное время, – Зерван-Карана, – включилось именно в момент мистического подписания договора между силами добра и зла. Этот договор предполагает беспрепятственное проникновение воинства дьявола в сотворенный Богом благой мир и некоторое пребывание в нем, ограниченное конкретным сроком, – после чего, согласно замыслу Творца, супостату все же придется отсюда выметаться. В «Основах Творения» Тильда обратила внимание на еще одну интересную мысль: само ограничение во времени, – то есть включение привычного для нас течения времени, – есть верный способ, обеспечивающий нам победу над злом.

– Над этой мыслью, – заметила Тьодхильд, – надо будет еще хорошенько подумать, – как-нибудь потом, на досуге.

Самым забавным своим открытием, – по крайней мере, на сегодняшний день, – девушка нашла то, что сабеллианская ересь, по сути своей, есть некий христианский аналог языческой идеи о троичной Лунной Богине. Сабеллиане считают, что Бог существует в трех Лицах, причем эти Лица во времени никогда не пересекаются, а лишь последовательно сменяют друг друга. Сначала – Бог-Отец, затем – Бог-Сын, а за ним – Святой Дух. Как только кончается время одного, он прекращает свое существование и передает эстафету следующему. Лица Троицы «по-сабеллиански», скажем так, не одновременны, а потому говорить о троичности Бога можно лишь в динамическом смысле, принимая во внимание движение времени. А что это, – как не три фазы Луны, сменяющие друг друга? Луна тоже не может одновременно пребывать и в растущей, и в стареющей фазе, и в фазе полнолуния. Так что сабеллианская ересь, судя по всему, – это и есть языческая формула кругового времени, перенесенная на христианскую почву. С точки зрения истинной троичности бытия, – это полная чепуха. Чтобы существовал наш мир, необходимо взаимодействие всех трех его компонентов. Если мужское и женское начала будут разделены друг с другом во времени, – они просто не смогут образовать единство. И что тогда останется делать андрогинному? Да все полетит тогда в тартарары!

Эта тема настолько заинтересовала Тьодхильд, что она решила, не медля, развить ее немного дальше.

– А, может быть, – подумала она, – и нет никакого противоречия между троичностью временнόй и троичностью одновременной? Ведь никто не станет спорить с тем, что лунный цикл имеет три последовательные фазы. Даже, если быть точной, – четыре, ибо есть еще и сакральная фаза, – новолуние, – символически связанная с четвертой, дополнительной формой времени, – вечностью. Вот астрологическая карта человека, – она имеет форму круга, все точки которого характеризуют единую, синтетическую сущность данного конкретного человека. Все черты характера, природные задатки, реализованные и нереализованные таланты указаны в гороскопе и присутствуют в человеке одновременно. Характер и способности есть свойства целостной личности, живущей как бы вне времени. Это – свойства его андрогинной души в данном земном воплощении.

Но если этот гороскоп запустить во времени, поэлементно, то здесь почти не будет никакой одновременности. Во времени человек словно рассыпается на составные части, становясь множественной, собирательной, «материализованной» сущностью. Это хронодвижение формирует его судьбу, складывающуюся из отдельных событий его земной жизни. Ведь что такое судьба? – отмеченные во времени отдельные черты нашего характера. Однако наличие судьбы, как бы расслаивающей человеческую личность на множество отдельных элементов, отнюдь не исключает существования самой этой целостной человеческой личности. Просто она существует в двух измерениях, – в измерении последовательного движения и в измерении целостного, гармоничного бытия. По-иному можно сказать, – в трех измерениях пространства и в беспространственном бытии, как тело и душа. Наличие смерти не исключает бессмертия. Смерть – лишь частное проявление бессмертия, следствие заворачивания некой прямой линии в круг.

– Стало быть, – подумала Тильда, – троичность Богини-Матери – это такой аналог трех пространственных измерений, связанных с движением в конечном времени. Она не исключает целостности христианской Троицы, а лишь по-своему отражает ее. Наличие трех форм времени не отрицает вечности, – четвертой его формы.

И здесь Тьодхильд настигла новая мысль:

– Ну, надо же! Темная и таинственная фаза новолуния – это и есть зашифрованный символ христианской Троицы, содержащий в себе три остальные ее фазы, сведенные воедино. Новолуние есть замысел всей лунной истории. Ведь новолуние – момент рождения Луны, когда закладывается ее дальнейшая судьба. Это – как начертание гороскопа, в котором отражена вся целостная сущность человека и вся его последующая жизнь.

Но особенно развеселило Тильду сознание того, что в ходе своих нехитрых ересиологических размышлений она пришла к парадоксальнейшему выводу: христианская Троица есть первоисток языческого триединства Лунной Богини. Они соотносятся друг с другом так же, как характер и судьба. В определенном смысле, христианство представляется здесь даже старше язычества. Просто мы, люди, ничего об этом не знаем. Для нас история мира начиналась с материального его проявления. Но не материя же, в самом-то деле, породила его!

Христианскую Троицу вполне можно представить в двух ее аспектах, связанных с двумя видами времени, – конечным, – Зерван-Карана, – и бесконечным, – Зерван-Акарана. Если характеризовать Троицу как священный символ, принятый на Никейских соборах, – это будет Троица «в вечности». Единство всех трех ее ипостасей как раз и является источником христианской любви. Если же говорить о ней по аналогии с троичностью Лунной Богини, – а материальный мир и хронодвижение никто пока не отменял, – то она предстанет «по-сабеллиански», – как Троица «в конечном времени».

Между сабеллианской и языческой Троицами есть, конечно, одно существенное различие. Языческая Троица множественна: одна фаза сменяет другую, и нет конца и края ее постоянным лунным и земным круговращениям. Иное дело – Троица сабеллиан. Сабеллианская Троица – это, все-таки, Троица христианская, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Она существует в осевом, линейном времени. В отличие от «кругового» принципа существования языческой Троицы, различные ее Лица никогда не повторяются. Эти Лица открываются лишь единожды, – после чего наступает Конец Времен.

Символ Троицы «вечной» не препятствует существованию Троицы «временной». А последнее, к слову сказать, имеет место быть, независимо от того, принимают ортодоксальные христиане сабеллианскую ересь, или нет. Христианская история есть история, происходящая во времени, – и никуда от этого не денешься. Сабеллий был прав, когда говорил, что вначале идет эпоха Отца, затем – эпоха Сына, а в конце – эпоха Духа. Ведь таким образом, – раскрываясь во времени, – перед нашими глазами предстает сам символ христианской Троицы. Вот сейчас, судя по всему, идет эпоха Сына, – думала Тьодхильд. Но если Сабеллий полагал, что последовательная смена Трех Ипостасных Лиц есть единственный аспект проявления Троицы, то он был глубоко неправ, упустив из виду самое главное, – собственно, «вечный» источник всего происходящего в мире. А этот источник – излучающее любовь троичное единство, пребывающее вне времени.

Итак, Тьодхильд отметила существование двух триад, – мужской (христианская Троица) и женской (Лунная Богиня). Женская триада, символизирующая материальную природу, заключает время в круг. Мужская, – напротив, связана со знаменитой христианской линейностью времени и мировой истории, приводящей нас в Конце Времен на Последний Суд, где мы очищаемся от зла. По сути своей, христианская Троица есть нормальное целостное образование, в котором присутствуют все три мировых природы. Просто называется она «по-мужскому». Прекрасно ориентируясь в правилах магии, Тьодхильд знала, что вещи всегда нужно называть своими именами, иначе неприятностей не оберешься.

Следующая ипостась Святой Троицы – Бог-Сын, высшая Мудрость и высший Разум. По словам Абеляра, Бога-Сына отличает умение судить и сопоставлять между собой разные характеристики и оценочные суждения. Именно это свойство Бога-Сына, или Христа, дает Ему право судить человечество в конце времен. Разум есть высший судия. И в этом качестве вторую ипостась Святой Троицы Тьодхильд сравнивала с андрогинным началом, с человеческой душой. Христос был и Богом, и Человеком одновременно. В нем соединились две природы, – духовная и материальная. Он стал символом человеческой души, которая, как известно, бессмертна. Ее главная функция – соединять физическое тело с бесплотным духом, дающим человеку жизнь с помощью некого животворящего «вдувания», или, как по-иному его называют, «вдохновения».

Бог-Сын осуществляет контакт земли и неба, соединяет две нуждающиеся друг в друге полярности. Он – миротворец, без которого была бы невозможна жизнь ни на земле, ни где бы то ни было в нашей большой Вселенной. Его называют Любовью, – и это верно, если учесть, что все в этом мире органично соединяется лишь посредством любви. К сожалению, – именно этого качества второй ипостаси Троицы и не выделил в своей работе Петр Абеляр, ограничившись лишь познавательным ее аспектом. Но Теодхильд прекрасно знала, что разум есть оборотная сторона любви. Нет любви без знания, ибо любовь связана со знанием себя, себя в другом и, как следствие, – другого.

С любовью Абеляр отождествил сущность третьей ипостаси Троицы, – Святой Дух. Это – мужское начало, которое, как известно из астрологии, определяет творчество и любовь. И здесь необходимо сделать одно уточнение. Любовь связана как с мужской природой, так и с андрогинной. Например, пятый, мужской астрологический знак Льва считается носителем духа творчества и любви, а седьмой, – тоже мужской, – знак Весов считается знаком Суда и партнерских отношений. Ввиду того, что на зодиакальном круге не существует андрогинных знаков, – есть лишь андрогинные зоны, – в особых случаях знак Весов вполне может позиционироваться как андрогинный: им управляют андрогинная планета Хирон и женская планета Венера. Кроме того, как Лев, так и Весы находятся во второй зодиакальной зоне, которая как раз и является андрогинной.

Если перевести разговор с астрологической плоскости на общебытовую, можно сказать следующее. Дух есть податель жизни, а душа – ее носитель. Именно одухотворение материи является способом ее оживления. Но душа – это необходимый посредник между духом и материей, а потому даруемую духом жизнь физическое тело получает лишь при посредстве андрогинной души. Мужской дух являет собой источник изначальной, творческой любви, порождающей мир. А любовь андрогинной души несколько иного порядка, – она синтетична. Она не столько творит, сколько воплощает творение, соединяет нужные друг другу элементы для гармонического мирового устройства. Дух выступает здесь как заказчик, душа – как исполнитель.

Абеляр охарактеризовал Святой Дух как Благо, божественную благодать, щедро раздающую свои дары всем желающим, независимо от наших заслуг, и стремящуюся спасти нас своим милосердием. Бог же Сын спасает своим правосудием. Любовь, исходящая от духа, есть «даровая» любовь, расточаемая на всех нас в избытке. Любовь же, наполняющая душу, есть нечто вторичное, «послезаконное». Душа производит справедливый суд разума и решает, кто из нас чего достоин. Если мы нарушаем законы божественной природы, мы воспринимаем уже меньше божественной любви, исходящей из духа, а недостающее место заполняется страданием, – как следствием отсутствия любви. Стало быть, аналог человеческой души, – всезнающий и всевидящий Бог-Сын, – является неким контрольно-пропускным пунктом между нами, грешными, и вселюбящим Божественным Духом.

Таким образом, – заключила Тьодхильд, – лишь Святой Дух является в Троице истинно мужским элементом, в то время как Бог-Отец и Бог-Сын представляют собой женскую и андрогинную природу, – соответственно. Именно так она себе это и представляла: знаменитый французский теолог полностью оправдал ее ожидания. Следующий вопрос, который надо было решить, – это вопрос о филиокве: что из чего исходит и происходит. Тильда вспомнила, что она обещала отцу Стефану дать свой ответ на этот непростой вопрос, в пух и прах рассоривший две ветви христианской Церкви.

– Правда, – подумала девушка, – это был лишь внешний повод. Истинная причина христианского раскола таится глубоко внутри, в недрах этой религиозной идеологии. Это – раскол между мужским и женским началами, который преодолел сам Иисус Христос, да никто не захотел сберечь его завоевание.

Итак, для Абеляра, как представителя западной Церкви, вопрос абсолютно ясен. Святой Дух исходит как от Отца, так и от Сына. Восточная же Церковь утверждает иное: Святой Дух исходит только от Отца. А все потому, что в священном писании есть прямое указание на происхождении Духа от Отца, но при этом не упоминается Сын. Например, в Евангелии от Иоанна сказано: «Дух [истины], Который от Отца исходит…». В послании Иеронима к епископам Алипию и Августину, озаглавленном «О вере», в этой связи упоминается лишь Отец: «Святой Дух, Бог, но происходящий только от Отца». О том же говорит и Символ веры, утвержденный на Никейском соборе.

Прочитав об этом, девушка снисходительно улыбнулась. Ну, еще бы: православное, «женское» направление христианства и не может считать иначе. Во-первых, для него незыблемость авторитета – главнейший принцип следования истине. Что написано фундаторами Церкви, – то остается правилом для всех последующих поколений богословов. Ведь пассивная женская природа не отличается стремлением к поиску чего-то нового. Все, о чем она мечтает, – хранить старые святыни и ни на йоту не уступать завоеваний своих предшественников. Свои решения она не пересматривает. А, во-вторых, сама формула о том, что Дух исходит лишь от Отца, как нельзя лучше соответствует ее духовным приоритетам. Ведь Бог-Отец есть женское начало, хотя они, скорее, выцарапают вам глаза, чем признаются себе в этом.

Одним словом, с охранением церковного предания, которым всегда славилась православная Церковь, все абсолютно ясно. А теперь, – что касается западной церковной парадигмы. Мужская природа изначально активна, а потому всегда находится в поиске. И Абеляр нашел в богословских документах косвенные указания на происхождение Духа как от Отца, так и от Сына. Например, Исайя называл Святой Дух Духом Премудрости, – что связано с качеством Бога-Сына. В Послании к Галатам сказано: «Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего, вопиющего: «Авва, Отче!». Да и, если хорошо поискать, в самом Евангелии от Иоанна можно найти слова о том, что после своего воскресения Иисус Христос обещал ученикам послать к ним Духа Святого, как Свой Дух, Дух-Утешитель (Параклет). «Примите Духа Святого», – говорил Он, направляя на них этот Дух Своим дуновением.

Абеляр приводит также слова Платона о Боге Творце как искусном ремесленнике, заранее замысливающем создание тех или иных форм. В диалоге «Тимей» Платон пишет о том, что в Божественном уме находятся образцовые формы, названные им идеями, на основании которых и создается все мировое творение. Поэтому, здраво поразмыслив, Абеляр удачно аргументировал догмат католической веры о филиокве, – происхождении Святого Духа от Сына.

– Все это замечательно, – подумала Тьодхильд, – и обе ветви христианства по-своему правы, ибо каждая из них отстаивает свои коренные интересы. Но по самой своей сути они обе не могут быть правы, ибо, если бы права оказалась хотя бы одна из них, то права была бы и другая. Точнее, они были бы одним целым, не разделенным надвое, – как это выглядит сейчас. Следовательно, в богословское трактование символа христианской Троицы закралась серьезная ошибка. Первое – очевидно: это – мужская основа этого символа. А, может быть, достаточно уже ее одной?

Поразмыслив еще немного, Тьодхильд пришла к выводу, что теоретически ошибку можно исправить. Проведя аналогию с триединой основой бытия, присутствующей в учении практически любой религии, Тьодхильд пришла к неожиданному решению. Если опираться на зороастрийскую формулу сотворения мира, первичен лишь Зерван, – Бог изначального Ничто, несотворенной свободы, из которой рождается все мировое бытие. Он олицетворяет андрогинное начало, производящее, или порождающее двух детей-близнецов, – Ахура-Мазду и Ангра-Майнью. Первый из них должен был создавать мир идей (духовный мир Меног), второй – мир вещей (материальный мир Гетиг). После дальнейшего грехопадения Ангра-Майнью оба мира пришлось создавать одному Ахура-Мазде.

Таким образом, если исходить из зороастрийского классического мифа, первично – начало андрогинное. Оно порождает как мужское (Ахура-Мазду), так и женское (Ангра-Майнью) начало. Судя по тому, что «Ахура-Мазда» с «авестийского» переводится как «Благой Бог», а «Ангра-Майнью» – как «Злой Дух», – второй из них изначально имел иное имя, в котором не было указания на природу зла. «Злым Духом», по-видимому, он стал называться лишь после своего отказа создавать порученный ему Зерваном материальный мир.

Дальнейшее исследование Тьодхильд показало, что мужское начало рождает из себя женское, ибо сначала был создан мир Меног, а следом за ним, по его образу и подобию, – мир Гетиг. Стало быть, андрогинное начало порождает мужское и женское, а мужское, в свою очередь, порождает женское. Переведя формулу магов на язык христианской Троицы, Тильда даже развеселилась, получив совершенно невероятный результат. Если, согласно толкованию католических теологов, женское и андрогинное начала производят из себя начало мужское, то при перестановке акцентов в христианской Троице с помощью формулы зороастрийских магов все переворачивается с ног на голову, или, наоборот, – как раз с головы на ноги. Бог-Сын порождает и Бога-Отца, и Духа Святого, а Дух Святой порождает Бога-Отца. Иными словами, андрогинная сущность производит мужскую и женскую, а мужская – только женскую. Женская же сущность ничего не порождает, ибо жизнь заключена не в ней. Ее саму оживотворяет благой мужской Дух. То есть, выходит так, что могущественный Бог-Отец является единственным, кто ничего не порождает.

– Да… – подумала Мэт. – За такие-то слова участь Ипатии, причем, это – как минимум, – мне уже гарантирована…

Христианская доктрина производит Сына и Духа из Отца, который лишь по названию Отец, а на самом-то деле – Мать, в то время как доктрина магов утверждает, что этот Отец (во всяком случае, зороастрийский эквивалент Отца) – единственный, кто не порождает никого. А почему, – интересно узнать, – в христианстве, несмотря на всю его антиязыческую направленность, именно женское начало (Бог-Отец) довлеет надо всем? Иудейский Бог Ягве – это тоже Мать, хотя его и считают Отцом. Достаточно вспомнить те родовые, – то есть женские, материнские, – принципы, на которых основаны все иудейские законы. Это – «женская» религия, – как неожиданно для самой себя обнаружила вдруг Тьодхильд, – хотя и именует себя «по-мужски». Иудаизм – какая-то извращенная женская религия, надевшая на себя мужскую маску и старательно унижающая женское начало. Тильда вспомнила символ алхимиков, – змея, кусающая свой собственный хвост. Причем в отношении иудейской религии этот образ можно воспринимать в самом прямом, а не в переносном его значении, – как нечто, что само себя пожирает.

Собственно, смешно было бы, наверное, требовать от дохристианских вероучений какой-то поистине мужской духовности. Мы же живем в материальном мире, подверженном смерти и тлению. Мужская духовность есть птица более высокого полета, и она не была еще миру явлена, – да и не будет, по-видимому, до самого конца времен. Ее явление может быть лишь свидетельством полного очищения мира от зла. А до этого о ней не может быть и речи. Только Христос принес нам какую-то надежду на дальнейшее пришествие Духа, но, по-видимому, – это произойдет никак не раньше Космического Суда.

Все дохристианские учения, как бы они себя ни позиционировали, были материалистичны, ибо работали на укрепление позиций материальной природы, которой надо было как-то приспосабливаться к неизбежному соседству зла. Печально лишь то, что явление Христа должно было знаменовать переход нашего мира на иной, андрогинный путь развития, – путь Сына, – но вместо этого христианство осталось на той же материалистической основе. Чуда любви не произошло. Не смогло христианское общество повторить подвиг Христа (во всяком случае, пока не смогло), но, быть может, так и было запланировано?

Продолжая размышлять над книгой Абеляра, Теодхильд вспомнила Евангелие от Иоанна, которое читал ей отец Стефан. Первые слова этого текста практически повторяют самое начало зороастрийского мифа: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». А что есть Слово? Если воспользоваться знаменитой зороастрийской триадой «Благая Мысль – Благое Слово – Благое Дело», сразу становится понятным, что андрогинный мир Ритаг представляет именно Слово. Слово в Евангелии Иоанна – это именно Зерван в концепции магов. Так что можно сколько угодно спорить по поводу того, произведен ли Святой Дух от Отца и от Сына, или – только от Отца, – но здесь совершенно ясно, что истоком всего было Слово. Не мысль, – то есть, Святой Дух, – и не дело, – то есть, Бог-Отец, мировое Могущество, а именно Слово – Бог-Сын, Христос, Мудрость и Разум, а также последний и окончательный Суд.

Тьодхильд могла бы обратить внимание Абеляра на то, что источником всего мирового бытия, согласно Евангелию Иоанна, является не Могущество, не Благость, а именно Мудрость, Знание. Из Знания происходит все. Знание порождает и Могущество, и Благо. Само по себе Могущество, будучи самодостаточным и пассивным, просто не сдвинется с места. Оно, может быть, и существует предвечно, одновременно с остальными двумя ипостасями бытия, но само себя не осознает. Оно просто ничего не хочет, ибо и так всем довольно. То же самое можно сказать и о Благости. Она тоже самодостаточна, и у нее нет никаких причин затевать какое-либо дело. Обе эти категории, – Могущество и Благость, – представляют собой категории объективного мира. А объективный мир пассивен. Он не знает самого себя, и ему ничего не нужно. Лишь субъективному миру всегда неймется, ибо его сущность – самосознание. Он знает, – а, потому он может, потому он благ.

Именно Зерван породил двух сыновей и наделил их полномочием (а значит, и исходным знанием) начинать миротворческий процесс. Не Могущество, не Благость, а Разум, – действительно активное мировое начало, – пожелал актуализировать два остальных «сонных» компонента, пребывавших до этого в непроявленном состоянии. Как совершенно справедливо заметил Абеляр, все три ипостаси – отнюдь не различные субстанции. Они представляют собой три разные характеристики одной и той же божественной сущности, одного-единого Бога. Они существуют до времени и одновременно. Просто в какой-то момент андрогинная ипостась единого Бога решила что-то изменить, после чего проявили себя и две другие ипостаси, пребывавшие на тот момент в непознанном, нераскрытом состоянии. Высшая Мудрость дала им Знание, и Знание включило их в жизнь. Они увидели самих себя и увидели друг друга. Знание способствовало установлению между ними контакта по принципу естественного соответствия. Нахождение соответствия – это важнейшая функция знания. Чтобы новосозданное творение могло не только выжить, но и счастливо существовать, нужно установить подлинное соответствие между мыслью и ее воплощением, между замыслом и созиданием.

Когда Иоанн сказал, что «в начале было Слово», – сие не следует понимать так, что изначальное Слово было единственным реально существующим субъектом в мире. Существование Слова уже предполагало наличие Мысли и Дела, ибо оно объединяет одно с другим, ставит между ними знак соответствия. Ведь Слово может быть только о чем-то, оно всегда что-то обозначает. В Ветхом Завете прямо сказано, что еще до начала творения «Дух Божий носился над водами», – то есть, была и Мысль, но она была не проявлена, ибо пребывала в беспорядочном, неосознанном своем состоянии. В других словах Иоанна, – «…ничего через него не начало быть, что начало быть…», – речь идет о том же Слове. Все происходит из него, – но это не надо понимать так, что оно рождает Мысль и Дело. Оно не рождает, а именно производит их, – точнее, проводит их через свои ворота, оформляя и структурируя их взаимоотношения на этом созидательном пути. Так и осуществляется Творение.

Зерван первичен, – но это не значит, что до начала творения он был один, – то есть, – что единственным свойством Бога была Мудрость. Нет, в потенциальной форме была и Благость, и Могущество, но только с началом активных действий Зервана они смогли себя обнаружить и проявить. То же самое можно найти и в Евангелии от Иоанна. И дело не в том, что это – благовествование о Христе, который и есть Слово. Просто именно в момент рождения христианской религии мир словно символически был рожден во второй раз. Поэтому, вероятно, Христа и назвали Сыном, имея в виду то, что Он является аналогом Отца, будучи одной с Ним природы. Недаром от момента Рождества Христова стала отсчитываться новая эра летоисчисления.

Христианство – это первая настоящая, непосредственная религия, – подумала вдруг Тильда. Ведь по самой своей сути религия есть Слово, соединяющее Небо и Землю. Стало быть, христианство – религия религий. Так что не само явление Спасителя является причиной того, что Иоанн начал свой рассказ со слов об андрогинной основе бытия. Просто получить это действительно истинное знание мы смогли лишь благодаря приходу Христа. Его сущность, совпадающая с сущностью того начала, которое, в каком-то смысле, породило наш мир, была знаком того, что мир сейчас творится заново, по новым законам, с чистого листа. Ведь Он снял с нас родовую карму! Освободил от чрезмерной материальной зависимости, избавил от смерти. Тильда вспомнила свою любимую фразу из Евангелия Иоанна: «Познаете истину, и истина сделает вас свободными». Именно так, – как изначальную свободу, – трактуют зороастрийские зерваниты сущность своего Зервана.

– Удивительное дело! – подумала Тьодхильд. – Христианский Спаситель предстает, как своеобразный аналог зороастрийского Зервана! А ведь и сам Зерван далеко не всеми представителями зороастрийской доктрины признается как истинное начало миробытия. Большинство из них, а именно, – последователи экзотерического зороастризма, – считают учение о Зерване, исповедуемое зороастрийцами эзотерической школы, ересью. Так что даже с традиционно зороастрийской точки зрения, Христа можно было бы представить как еретика, хотя, конечно, «зерванистская» часть Его учения – действительно эзотерична, так что ни они, ни сами христиане ничего в ней так и не поняли. Иначе бы не утверждали отцы Церкви, – наверное, все-таки, ложную идею о том, что от Отца происходит как Сын, так и Святой Дух. Ведь сам Иисус постоянно говорил о том, что Он послан Отцом. На самом же деле под Отцом подразумевалась Мать, – языческие религии, предшествующие христианству и, во многом, породившие его.

Говорить о создании Отцом Сына можно лишь в том смысле, в котором мать рождает своего ребенка. Слепо, неосознанно, ничего не понимая и не ведая, кого она произведет на свет и что из этого получится. Лишенный знания человек не может быть творцом. А потому всем известно, что лишь Господь Бог, а вовсе не мать, создает ребенка. Мать только сопутствует его земному воплощению, но создан-то он был еще задолго до того, и, уж, конечно, – не матерью. Язычество лишь породило христианство, но не создало его, ибо само не понимало, что за новое дитя появится на свет. Язычество – вовсе не старше христианства. Оно лишь помогло ему прийти в этот мир, и не более того. Только, к сожалению, это дитя оказалось настоящим преступником, неблагодарным отцеубийцей. И вовсе не Христос тому виной. Он призывал к любви, а не к убийству родителей. Происходящее сейчас в христианстве, – с грустью подумала Мэт, – поистине ужасно, и она все более и более убеждалась в этом.

Христианство – религия Разума, а Разум – истинная основа мира, – в чем легко можно убедиться, прочитав Евангелие от Иоанна. Тьодхильд горько усмехнулась: в этом Евангелии можно найти даже что-то гностическое, но только по своей сущности, а не по факту, – Боже упаси! – реального осуществления гностической идеи в мире. Увы! – гностическая мысль сейчас слишком материалистична, смотрит назад и включает в себя лишь маленькие островки мудрости, разбросанные там и сям среди настоящего моря разливанного глупости и грязи.

Тот, кого христиане назвали Богом-Сыном, является Сыном лишь по факту, – по факту внешнего, видимого происхождения от Отца. На самом же деле Он является посланником Зервана, а в чем-то – самой его сущностью. Отец же – это благая материальная природа, порождающая лишь в силу своей природной, естественной, но не осмысленной функции. Полное осмысление есть функция Сына.

…Трактовка Троицы, которую на следующий день после прочтения «Теологии «Высшего блага» представила Тьодхильд Стефану и Робину, звучала приблизительно так:

– Отец и Дух происходят из Сына, а Отец происходит еще и от Духа. Но все эти три ипостаси Троицы, как и сказано у Абеляра, присутствуют в Боге изначально и предвечно. Лишь по факту своего внешнего проявления Сын предшествует Духу и Отцу, после чего Дух, в свою очередь, предшествует Отцу.

Реакция изумления, которую Тьодхильд узрела на лицах своих слушателей, ее совершенно не удивила. Не желая выслушивать их протесты, она попросила лишь немного внимания и подробно изложила им все свои соображения. Робин, конечно, был более резок в оценках ее концепции Троицы, а Стефана эта идея всерьез заинтересовала.

– Знаешь, что я по этому поводу думаю, отче? – решила прокомментировать свою точку зрения Тильда. – Для нас, людей, именно Христос первичен. Ведь именно через него мы познаем все остальное, весь этот мир. Он – это мы сами, это – наша душа, благодаря которой мы можем все видеть, слышать и чувствовать. Так, может быть, идея Свободы-Зервана есть идея Человека? А Человек – это и есть Бог, создающий, если не мир, то собственное видение мира. Насколько мы мудры, – настолько мы и проникаем в тайны окружающего нас космоса. Наша мудрость есть наш Бог, который одаривает нас по трудам нашим. Чего мы достигли, – то и наше. Быть может, Христос хотел сказать: «Ты – Человек! И тем самым ты – Бог! Приди к Богу через себя, тогда ты станешь Мной, станешь Самим Богом! Познав себя, ты обретешь Бессмертие». Других богов мы не знаем. Кто Он такой, этот Бог-Отец? Нечто непонятное и бесформенное, как вся мировая материя. В общем, чистая потенция, и только. Как полюбить ее, если в нас нет чувства личностной близости с ней? А кто такой Дух Святой? Да, я согласна, это – Любовь. Сама Любовь. Но с ним я тоже не ощущаю необходимого для любви контакта. А вот Сын, в лице Иисуса Христа, мне очень близок и понятен. С ним я пойду на край света, с ним я открою всю Вселенную, ибо он – это я сама, только в своем наилучшем, наивысшем проявлении. Он был прав: нельзя прийти к Отцу иначе, чем через него, ибо именно в нем происходит соединение Отца с Духом, в нем – источник моей жизни…

– Мысль интересная, Матильда, но этот вопрос тебе еще нужно доработать, – сказал Стефан.

– Кроме того, – продолжила Мэт, – ну, в самом деле, что для каждого из нас первичнее всего? Конечно, – мы сами! Наша собственная реальность есть реальность первого порядка, а потому андрогинное начало Сына, – с точки зрения, разумеется, человека, – это и есть предвечная реальность нашего собственного бытия. И уже за нею следуют какие-то там разговоры об Отце, Матери, Духе… Но в нашем, человеческом мире, в мире субъективной реальности, первичен – человек! Потому Сын и порождает и Отца, и Духа… В конце концов, ну, что такое религия? Это – исключительно человеческое обретение, существующее только для человека. А мир объективной реальности мы все равно не познаем, потому что он по природе своей непознаваем! Познаваемо лишь субъективное начало. Мир объективный мы познаем из себя, а, точнее даже, – творим из себя. Каков твой характер, – такова и твоя судьба, – это известно из астрологии. Вот мы и создаем себе свой объективный мир, отражающий наше субъективное сознание. У каждого – свой объективный мир, свое видение этого мира. Какие мы, – таким мы видим и пространство вокруг себя, ибо мы сами творим свое пространство… Мне даже иногда кажется, что объективный мир несамостоятелен и просто перестал бы существовать без нас, людей… или других живых существ, обладающих свободным сознанием. Мы его, все-таки, творим! Быть может, кстати, потому и нет у нас гармонии, потому и несокрушимо в нашем мире зло, что во главу угла мы ставим не субъективное начало, не самих себя, а каких-то абстрактных богов, которым тупо поклоняемся… Вот если бы мы повернулись глазами к себе… Именно это, наверное, и хотел сказать нам Иисус, а мы его не услышали! Мы не приняли его сакрального учения и остались ни с чем. Мы опираемся не на то, на что должны опираться, – не на человека, а на Бога, Который, – простите меня, – неизвестно что, – без человека. Отцы Церкви призывают любить Бога, но как любить Бога? Что это такое, – любить Бога? Любить надо человека! Любить Бога надо через любовь к человеку! Именно в любви к человеку – любовь к Богу. А они отрывают человека от его земной любви и принуждают к тому, чтобы он, подавляя свои личностные чувства, сжимая свое страдающее сердце, любил Бога. И не того Бога, Которого действительно можно любить, а какого-то абстрактного Бога, сухого и бездушного. Да разве это нормально, – любить Бога в ущерб любви к человеку? Нет, отец Стефан, Робин, – что ни говорите, но я все больше убеждаюсь в том, что мир происходит из Сына, – а, стало быть, нельзя разделять любящих людей… Я, конечно, могу ошибаться…

– Что касается меня, – прервал ее отец Стефан, – то, на мой взгляд, ты близка к истине. Ты – молодец, Матильда. Только я очень тебя прошу: никому не излагай этих своих мыслей!

– Почему, отче?

– Они могут тебе очень дорого обойтись.

– А зачем тогда мне было рождаться на свет, если я буду молчать и скрывать правду? Мое предназначение в том и состоит, чтобы открывать людям глаза, чтобы прояснять им видение благой природы христианства…

– Во-первых, – резко заметил отец Стефан, – ты сама еще не добралась до истины. Согласись, что ты не вправе смущать нестойкий разум людей теми идеями, которые у тебя самой находятся в таком сыром виде. А, во-вторых, я знаю, что, когда ты увидишь цель, то тебя уже не остановить. Так вот: имей в виду, что умные люди начинают двигаться к цели не раньше, чем отчетливо ее увидят. Ты ведь не можешь пока этим похвастаться?

Тильда не отвечала. Немного помолчав, Стефан добавил:

– Тебе надо выжить. Сохранить себя хотя бы до того момента, когда ты действительно создашь что-то очень важное и интересное. Не губи себя на взлете. Будь осторожней.

– Ой, отец Стефан! Ну, ты все время мне это твердишь! Уже просто надоело!

– Я так говорю, потому что люблю тебя. Ты очень дорога мне. И я не знаю, что я буду делать, если, – не дай Господь! – с тобой случится беда. Уж, во всяком случае, вряд ли я буду продолжать работать приходским священником…

Откровение отца Стефана поразило Тильду. Он никогда не говорил ей ничего подобного. А ведь, действительно, как он поступит, если кто-нибудь из клириков захочет расправиться с ней, как с «исчадием языческого зла»?

– Ладно, все, – сам рассердился на себя отец Стефан, – довольно об этом. Ты мне скажи, что еще заинтересовало тебя у Абеляра?

– Ну, я лучше прочитаю тебе это место.

Быстро перелистав несколько страниц, девушка принялась за чтение. Робин был удивлен: латынью она владела довольно сносно.

А Тьодхильд восторженно читала следующий отрывок из «Теологии «Высшего блага»: «Бог иногда жалует окаянным и неверным великие дары, которые, как Он полагает, будут необходимы для наставления или использования другими…»

– Это – обо мне! – радостно воскликнула девушка. – И вот – еще: «Итак, когда Господь [через] окаянных являет чудеса, высказывает пророчества, делает что-либо великое, то речь идет не о пользе тех, кого Он использует, как инструменты, но скорее для пользы других, которых Он намерен с их помощью наставлять. Так, не пренебрегая дарами Своей благодати, все дни через посредство недостойных слуг Он духовно, от Своего имени исполняет таинства Церкви для обращения и во спасение верующих. Благо, что Бог создает величайшее с помощью недостойных или неверных, Он, Кто наставлял пророка словами осла; чтобы, если бы Он творил столь великое дело через посредство великих, это не приписали бы добродетелям и заслугам людей скорее, чем милости Божией». Да. Вот последняя фраза меня, конечно, позабавила.

– Чем же, Мэт? – спросил Стефан.

– Ну, как… Тем, с какой готовностью Абеляр берется объяснять не только все то, что относится к людям, но даже мотивы Самого Господа. Чем не богохульство? Я ведь, в первый раз читая этот отрывок, до самого его конца пребывала в недоумении: почему же, если эти «инструменты», через которые Господь доводит до людей Свою высокую мудрость, так плохи, Он, тем не менее, использует их, а не тех, кто непосредственно Ему служит, – и словом, и делом. Неужели в мире наблюдается недостаток праведных христиан, и Богу понадобилось посредство «окаянных»? Меня это даже рассмешило. Но потом, когда я добралась до конца этого изречения, я развеселилась еще больше. Оказывается, Господь (а Абеляр, как видишь, берет на себя смелость утверждать, что он знает Господни замыслы) делает это исключительно для того, чтобы никому не пришло в голову, что это – заслуга не Бога, а заслуга тех праведных людей, через которых Он мог бы вещать Свои истины. Как же это по-иудейски! Просто Бог-Ревнитель какой-то! Знаешь, Стефан, я думаю, что, если бы Господь услыхал такое оригинальное объяснение Своих поступков какой-то человеческой козявкой по имени Петр Абеляр, – Он бы, наверное, обомлел от такой исключительной его «сообразительности»!

– Не богохульствуй, Тильда!

– А кто богохульствует? Я или Петр Абеляр?

– Ладно, ладно, девочка, – примирительно заговорил Стефан. – Я с тобою согласен. Мы не должны мотивировать и рационализировать деяния Господа. Не нашего ума это дело. Особенно, – если подобное объяснение выглядит таким несуразным и несоразмерным с божественным величием. Ты это верно заметила! Но, ты же знаешь, какие проблемы у Абеляра…

– Да, знаю! Чувство интеллектуальной неполноценности. Это видно по всему: по его постоянному желанию обыграть своих соперников, по его зацикленности на том, что все вокруг завидуют его уму, – а значит, по большому счету, завидовать, в общем-то, и нечему… По тому, как он относился в своей жене, считая семейную жизнь чем-то унижающим достоинство мыслителя.

– Ты опять об этом!

– Но я же права! Стефан! Робин! Это ведь о многом говорит. И еще: это я уже встретила в «Теологии…». Там есть высказывание о том, что большие знания вредны тем, что порождают гордыню. И, хотя в качестве подтверждения этой мысли он приводит слова некоторых отцов христианства, – все равно в них слышится его собственная исконная проблема. Уж его-то знания точно завязаны на гордыне! Но это не значит, что так же – и у всех. Наоборот, – я считаю, что через познание человек приближается к высшей истине, к Самому Богу. А что дает прикосновение к Богу? Ничего, кроме духовного очищения! Какая же здесь может быть гордыня? Ведь гордыня – это духовная болезнь. Это болезнь «по Солнцу». То есть, – нечто противоположное тому, что должно происходить с человеком, когда он действительно сближается с Богом. Знания как раз устраняют все возможные основания для появления у человека гордыни. Вот, с моей точки зрения, возгордившийся человек имеет неверное представление не только о самом себе, но и о подлинном положении дел. По большому счету, он даже не умен. Его ум достаточно поверхностен, но при этом он считает себя образцом интеллектуального совершенства.

– Странно. Абеляра ты никогда не считала неумным и поверхностным, – заметил Стефан.

– А я и сейчас не считаю. Я говорю о тенденциях. Он ведь и сам со своей спесью боролся. Но искоренить ее до конца пока не смог. И я нахожу у него как действительно глубокие, мудрые мысли, так и совершенно наивные, поверхностные утверждения. Одно то, что он взял на себя смелость (если не сказать, – наглость) объяснять поступки Бога, – о чем мы только что говорили, – уже есть показатель духовной гордыни. Тем не менее, для него еще не все потеряно. Из него еще будут люди! Он просто мыслит так, словно движется по ухабам: то вверх, то вниз; то взлетает в высоко вверх, то проваливается в глубокую яму, из которой его, – поди, вытащи!

– Послушайте, дорогие, – решительно вмешался в беседу Робин. – Что-то мне все это не нравится! Абеляр – мой любимый учитель, и я не хотел бы участвовать в разговоре, в котором ему перемывают косточки!

– Прости, Робин! Что это я, в самом деле! Я вот что хотела сказать. Я же не договорила! Прочитав текст из книги твоего учителя, который я только что процитировала, я сразу подумала, что не так он прост, – этот Абеляр! Возможно, он называл язычников и иудеев «окаянными» лишь потому, что иначе его самого могли бы обвинить в ереси.

– А его и обвинили в ереси! – воскликнул Робин.

– Правильно. Значит, это ухищрение ему все-таки не помогло. Он слишком похвально отзывался о философских и теологических заслугах языческих предшественников христианства. И все же, если бы он не смягчил свое подозрительное восхищение этими несчастными отщепенцами общества словами о том, что они, «окаянные», находятся вне защиты нашего Господа, то «правильные люди» его могли бы неправильно понять. Ему бы просто приписали и вменили в вину утверждение, что между христианами и язычниками вовсе нет никакой разницы. И зачем тогда нужна была бы Святая Церковь?

– Да уж, – вздохнул Стефан. – Церковные люди так боятся духовных соперников, что складывается такое впечатление, словно они защищают не святую религию, а нечто сомнительное, чья шарлатанская сущность может обнаружиться в любой момент.

– Стефан, ты меня просто удивляешь! – отозвался Робин. – Я тебя уже не узнаю! Неужели общение с этой рисковой девицей так на тебя повлияло? Ты стал очень неосторожным и резким в суждениях! Как бы тебе это не навредило, дружище!

– Знаешь, Стефан, на своем недолгом веку мне пришлось повидать уже такое, что честному человеку действительно трудно спокойно пережить. Тебе доводилось присутствовать на казни и видеть, как малые дети плачут перед виселицей и тянутся ручками к маме, стоящей на эшафоте? Мне стыдно за некоторых христианских священников, которые своими деяниями оскорбляют религию, которую они представляют. Ведь это и моя религия! И я не хочу, чтобы о ней судили по таким, как они, служителям Господа, а ведь их – большинство! Я, конечно, тоже далек от идеала, но уж, во всяком случае, никогда не опускался до того, чтобы терзать и вешать несчастных женщин, чья единственная вина заключается в том, что их врачебное искусство оказалось куда более эффективным, чем искусство наших профессиональных лекарей. В целительские силы дьявола я как-то не очень верю, в отличие от большинства моих духовных коллег. По-моему, это и есть ересь, – верить в благотворную помощь дьявола. В общем, чем больше я живу, тем больше убеждаюсь в том, как далеки мы от Христа.

– И все же, Стефан, я бы не советовал тебе…

– Я знаю, Робин. Такого никто не посоветует лучшему другу. Я прекрасно тебя понимаю. Но я служу Господу! А значит, – истине: Матильда сказала правду. И если мне придется когда-нибудь стать перед выбором, – я уже точно знаю, что я выберу.