Глава 7.  

 

Весь следующий день Тьодхильда была, словно сама не своя. Теперь перед нею стояли еще более «неберущиеся» вопросы, чем до сего дня. А как их решать? Никто, конечно, легкой жизни ей не обещал, но все же, все же… Она никогда не испытывала полного удовлетворения жизнью. Разве что в тот момент, когда какой-нибудь исцеленный ею болящий приходил к ней с букетом цветов, кучей всякой вкусной еды и искренне благодарил ее за врачебную помощь. Ведь Тьодхильд уже не раз спасала не только здоровье, но и жизнь многих местных вилланов.

Не менее радостными моментами для девушки были те, когда она узнавала или открывала какой-то блестящий, совершенный закон, который помогал ей решать свои задачи. Что ни говори, но самым большим удовольствием в жизни Тьодхильд был процесс познания. Свои книги она не променяла бы ни на какие сокровища в мире! Что за наслаждение, – беседа с близким, родным ей по духу человеком, даже если эта беседа ведется заочно, в процессе чтения его работ!.. Тьодхильду огорчало только то, что она не может поговорить с ним лично и услышать его ответ на свои слова. Особенно ее огорчало, когда она была категорически не согласна со многими положениями читаемой книги, а самого автора уже давно и на свете нет… Да только ради того, чтоб объяснить ему, как он неправ, – а он, как умный человек, не сможет с ней не согласиться, – она бы с радостью его вернула в этот мир. Удивительное дело: вернуть она хотела не того, кто был ей ближе всех и с кем у нее не было расхождений, – впрочем, бывали ли такие? – а именно того, кто был в ее глазах возмутительно неправ! Именно ему бы стоило вернуться на землю! Уж она бы помогла ему исправить все свои ошибки! Вот, примерно, – как могло бы это выглядеть:

– Кто меня вызывал?

– Я Вас вызывала! Мне очень жаль, что Вы отошли в мир иной без покаяния, не избавившись от своих грехов. И я хочу Вам предоставить шанс снять грех с души и раскаяться в своих заблуждениях.

– О, спасибо, добрая девушка! Это так благородно с Вашей стороны! Я непременно воспользуюсь этим прекрасным шансом!

Конечно, Тильда понимала, что далеко не все заблуждающиеся мыслители охотно признают свои ошибки. Она – да. Вот она бы с радостью призналась в своих заблуждениях, если бы вдруг оказалось, что она была в чем-то неправа. Но тот, кто делает философию своей профессией, делом всей своей жизни, кто смотрит на свои философские построения как на дом, в котором он хотел бы вечно жить и любовно поливать цветы на грядке у крыльца, – тот, конечно, ни за что не откажется от своего родного детища. Ведь это выстроенное долгими трудами жилище начинает представляться ему уже не столько местом приложения своих творческих сил, раскрывающим сущность мировых вещей, сколько любимым ребенком, которого необходимо защищать от всевозможных внешних врагов. И его уже не интересует, – хорош малыш или дурен: он любит его таким, каким он появился на свет, ведь ради его рождения он претерпел так много тяжких мук…  

Жаль, что люди пишут книги и умирают… Всю жизнь такой мыслитель сражается за свет в своем окне, лишает себя многих радостей жизни ради одной безумной страсти, самой сильной из всех существующих на земле, – страсти познания. Он верит в свою великую звезду, в сомнамбулическом экстазе следует за ней и тянет к ней свои дрожащие от жажды руки. Затем он настигает ее, пишет главный труд своей жизни и, умиротворенный, – если повезет! – счастливо умирает. А на «свято место» приходит другой, изучает его тяжкий опыт и следует дальше, за той же путеводною звездой. После всех своих скитаний, как две капли воды похожих на скитания предшественника, он пишет свой достойный труд, в котором вполне обоснованно разбивает в пух и прах творение жизни своего усопшего коллеги. При этом он цинически подробно и очень популярно объясняет, что вот этот вот мыслитель, конечно же, – парень неглупый, даже местами не безнадежный, но, – увы! – все-таки невообразимый болван. Он-де совершил совершенно немыслимую, колоссальную, враз спускающую небо на землю ошибку, которую не мог бы себе позволить даже малограмотный ребенок из крестьянских слоев. И эта-то ошибка всерьез дискредитирует всю огромную мыслительскую братию, ибо делает из манифестантов святых духовных ценностей какое-то жалкое и малоубедительное интеллектуальное отребье…

По многу раз победоносно пнув ногою гроб коллеги-неудачника и, для верности, вогнав осиновый кол в его деревянную крышку, новоиспеченный сеятель разумного и вечного начинает производить духовную реабилитацию своей изрядно «покосившейся» науки. Исправив, первым делом, грубейшую ошибку «друга, который дешевле истины», он создает уже абсолютно новую, совершеннейшую, – как ему кажется, – систему знаний, без единой оплошности. Да никому и в голову не придет в этом усомниться, – после таких-то ошеломительных обличений!

Но ни что не стоит на месте. За вторым приходит третий, затем четвертый, и так далее, до бесконечности… Могилам великих мудрецов никогда не обрести покоя. Поток страждущих и жаждущих истины никогда не иссякнет, и в этом – глубокая правда жизни, знак вечного поиска человеком своего духовного совершенства. Для нас неизменным соблазном сияет всегда привлекательность царственной мудрости. Она, как любовь, молода, восхитительна и вовек не подвержена тлению. Ни разу в этом мире никто не объявил последней, действительной истины. Ни одно человеческое открытие так и не облегчило людям жизни. Ведь каждое открытие влечет за собою еще большие проблемы, нежели те, что с его помощью были удачно решены… И так у нас всегда. Бездушный круговорот бессмысленного Екклезиаста…

Бывает и иначе. Бывает, что частицы правды все же есть в работах и первого, и второго мыслителя. Тогда верх одерживает тот, кто является последним. Ему хорошо: он может беспрепятственно пинать ногами своего предшественника, не опасаясь, что получит за это сдачи. Вероятно, это очень обидно, – когда ты не можешь встать из гроба и двинуть крышкой по голове тому, кто не лучше тебя, но вознес себя до небес, поджигая прах твоих костей… Вот, например, Аристотель, известный на весь мир, в первую очередь, одной своею фразой: «Платон мне друг, но истина дороже». Фраза хороша, – спору нет. Но истина дороже… И вряд ли он заслуживал право произносить эти безжалостные слова.

Каждый философ в чем-то прав, и каждый в чем-то ошибается. Да, собственно говоря, каждый человек вообще всегда прав в своем собственном мире. Тьодхильде даже иногда казалось, что существует не единый мир, в котором обитают люди, а существует просто множество людей, в каждом из которых раскрывается свой собственный мир. И вот этот-то мир делает нас всегда правыми, – во всяком случае, в своих собственных глазах. Другое дело, – что миры довольно многих донельзя неэстетичны, лишены своей разумной гармонии, и доказать ошибочность взглядов их хозяев совершенно невозможно, – до тех пор, пока не будут усовершенствованы эти личные миры. Лишь тогда при сопоставлении поступающих извне сигналов с наличествующим положением дел в конкретном субъективном мире состоится их полная идентификация и усвоение субъектом новых знаний.

Вот, например, очень многие сейчас говорят: «Любви нет. Ее придумали слабые люди, не желающие брать на себя ответственность за судьбы тех, кого поручил их заботам Господь». И они правы. В их мире любви действительно нет. Просто в сердце своем они не открыли той дверцы, за которой скрывается новый, божественный мир, расцвеченный яркими красками жизни. А многие просто боятся любви, принимая за нее нечто иное, – восхищение, страсть, – да мало ли что еще! Они защищают свой мир, к которому уже приспособились, и не желают его менять, ибо жизненный опыт убеждает их в том, что все перемены – лишь к худшему, и никогда не бывает положительных перемен. «Нет новостей – тоже хорошая новость», – повторяют они свою любимую фразу, заученную, видимо, с самого детства. Хорошая пословица! Как раз для сильных людей!

Тьодхильд могла понять и несторианцев, и монофизитов; и верующих во Христа, и неверующих в него. Слышала она и о таких, которые верят лишь в науку и вовсе не знают Бога. Они тоже защищают свой мир, свою бытовую истину. Ведь если они примут когда-нибудь на веру наличие так называемых потусторонних сил, то что же тогда с ними будет? Да их личностный мир сразу рухнет! Готовы ли они к такому повороту событий? Многие, – увы! – нет. А все почему? Да потому, что их миру пока еще не по зубам такие трансформации. По-видимому, субъективный мир атеиста был создан совсем недавно, – а потому его владелец и не успел его достаточно обжить. Ну, еще бы! Человек только-только начал осваивать свое жизненное пространство, открывать горизонты наиболее легкодоступного, материального плана бытия, а ему сразу, – хлоп! – заявляют, что все они относительны и в мире есть нечто высшее. Где, в каком мире? В его мире ничего подобного нет и, – избави Бог! – пока не предвидится. И зачем ему эти ландыши? В ответ на это он будет яростно защищаться, пытаясь сохранить свою хрупкую сферу сознания бессменной и незыблемой.

Атеисту нет дела до иноматериальных вещей, поскольку его жизненное предназначение состоит в исследовании исключительно материальных начал, – и на это ему даны соответствующие силы. Более того: он лично заинтересован в том, чтобы столь травматическое для него известие о существовании какого-то высшего Разума или каких-то там мировых духов оказалось возмутительной неправдой. Ведь все его внимание приковано лишь к тем вещам, которые можно потрогать руками и отпрепарировать. Все остальное его не касается. А если с ним произойдут необычайные явления, то его испуганное сознание сделает все, чтобы их не заметить и проигнорировать столь чуждую его жизненным смыслам реальность.

Тьодхильд никогда не поклонялась идее относительности миров. Она знала, что во всей Своей полноте Господь присутствует лишь в мире абсолютном, в то время как в остальных мирах Он просматривается лишь отчасти, а то и вовсе не заметен. Потому она и стремилась воссоздать в своей душе такое абсолютное пространство, в котором пребывает вся полнота божественной истины. Видимо, Мэт уже давно, – в каких-то прежних своих воплощениях, – освоила материальный мир и перестала находить в нем хоть сколь-нибудь новые, интересные откровения.

Переход к исследованию мира духовного есть следующий шаг на пути к самопознанию человека. По глубокому убеждению Тильды, искренне поверить в Бога, как и искренне полюбить человека, могут лишь единицы. Для этого недостаточно принять на веру чьи-то сладкие слова о Нем. Чужие слова никогда не убеждают. Все, что мы принимаем, – мы принимаем только через свое собственное сердце, через собственный разум, который и раскрывает нам истину о Боге. Существование Бога человек может обнаружить лишь самостоятельно, в самом себе, и никак иначе. Но это значит, – знать Бога. Те же, кто веруют безо всякого знания, – просто лукавят, хотя и сами порою того не замечают. Они, быть может, и верят, – что верят, – но подобная вера «чужим умом» подлинной истины Господа не раскрывает. Они не ведают Бога, а потому их вера, опираясь на ложные постулаты, неизменно деградирует. Отсюда – и фанатизм, как следствие безверия и безумного желания это безверие преодолеть.

Сюда же можно отнести, – как думала Тьодхильд, – и монашеское самоистязание, и смиренное церковное служение, и крестовые походы, да и, вообще, любое паломничество к святым местам. Святые места, так же, наверное, как и церковные строения, нужны лишь тем, кто в Бога не верит. Они лишь пытаются поверить в Него, используя для этого рекомендованные «знающими людьми» способы. Подлинно же верующему этот театр не нужен, как не нужна и религия, которая лишь учит человека вере в Бога, но не знает, что делать с теми, кто в Него уже поверил. В наибольшей степени, конечно, это касается именно христианства… В своих мыслях о реальной вере Теодхильда находила очень легкий налет монофизитства, – и это ее немного забавляло: уж, что-что, – а малоэстетичная монофизитская ересь ей никогда не грозила.

Нередко подруги Тильды, возвышенно закатывая глаза, говорили ей, что главное в жизни – верить в Бога, – и тогда все с нами будет хорошо: Он всегда поможет в трудную минуту. Мэт никогда с ними не спорила, потому что понимала, что для большинства людей вера – это грандиозный подвиг, к совершению которого они готовятся всю свою жизнь. Быть может, за их душевные труды их действительно ждет награда? О себе такого она сказать не могла. Она не шла к вере, а исходила из нее, – а потому прекрасно знала, что одной лишь верой в Бога вопросов жизни не решить. Смотря, конечно, что называть верой в Бога…

Вот этою ночью Тьодхильда добилась, казалось бы, невозможного: говорила с самой Изидой-Венерой. Но все самые главные ее вопросы так и остались безответными. Правильно сказала Изида: все нужно постигать самой, своим собственным умом. Только так можно обрести свободу, – сначала внутреннюю, а затем, – Бог даст! – и внешнюю. Только таким образом можно раскрыть в себе божественные творческие силы, дающие нам возможность создавать свои космические миры.

Свобода… Уран… Водолей… Эра Водолея… Когда она начнется? Кажется, в 2003 году. А в 2008м, – как сказала Изида, – начнется эпоха Разделения. Однако богиня не говорила, что именно тогда состоится второе пришествие Спасителя. Вовсе нет. Тогда произойдет переключение времени. Внутреннее переключение времени. Восстановление утраченной памяти. А переключатель – кто? Кто на плато Гиза выполняет роль Вакшьи? И вдруг Тьодхильда испытала долгожданное озарение.

– Да это же Сфинкс! Вот кто – переключатель времен! Что известно о Сфинксе? У него – туловище Льва, ноги Быка, крылья Орла и голова Человека. Да это же – символ четырех сторон света, четырех христианских апостолов, но, главное, – четырех форм времени! Вот он-то и является символом Вакшьи. Так, теперь дальше. Обитель Вакшьи – Водолей, знак Человека. Эра Водолея – это, в некотором роде, эра Сфинкса. Ведь, если мне не изменяет память, в одном из мифов Сфинкс загадал Эдипу загадку о человеке. О человеке, – да! – но в трех временных периодах его жизни: в детстве, зрелости и старости. Совсем как у Триединой Богини Луны! И когда Эдип разгадал эту загадку, – Сфинкс покончил жизнь самоубийством. Ему больше незачем было жить! Что бы это значило? – задумалась Тьодхильд.

Если Сфинкс – переключатель времен, – то его смерть есть смерть необходимости переключать эти времена. А когда отпадает такая необходимость? Когда человек становится целостным существом, собирает воедино все три формы времени своей жизни, – то есть, когда он выходит за пределы всех временных форм. Загадка Человека – это загадка его бессмертия. Когда он не зависит от течения времени, когда он сам контролирует это течение, – тогда он сам и становится Вакшьей. Он владеет секретом Сфинкса и внутренне, субъективно, сам становится Сфинксом. И тогда уже внешний, действительный Сфинкс становится больше не нужен.

– Ты меня победил, – произносит Сфинкс и умирает.

Вместе с ним умирает и угроза для человеческой жизни, поскольку, если бы Эдип не смог разгадать загадку Сфинкса, то Сфинкс бы сам его убил. Отвечая на вопрос Сфинкса, Человек побеждает собственное незнание себя, своей триединой временной сущности, и становится бессмертным. В образе Сфинкса умирает смертный человек. Разгадавший загадку Человека Эдип сохраняет свою жизнь.

Однако одно лишь знание тайны Человека вовсе не обеспечивает Эдипу свободы. С царем Эдипом связана еще одна история. Он знал свое будущее. Ему предрекли, что он убьет своего отца и женится на матери. И, как ни пытался Эдип избежать столь печальной участи, – она его все же настигла. Поэтому важно не только знать, но и уметь управлять своей судьбой, а не отдаваться пассивно на волю жизненных волн. Знание и свобода. Никогда не будет полным знание, пока человек не свободен. А, может быть, проблема в том, что Эдип знал будущее, но не знал прошлого? Он не узнал своего отца, как не узнал и своей матери. Хотел изменить свое будущее, не меняя при этом прошлого. Разве это не безумие? Так, может быть, действительно, чтоб овладеть своей судьбой, нужно, в первую очередь, знать свое прошлое и уметь его изменять? Будущее проистекает из прошлого, – а потому, чтобы создать желаемое будущее, необходимо в нужную сторону изменить прошлое.

Существует, кстати, даже зодиакальный знак Сфинкса. Это – один из двенадцати знаков внутреннего Зодиака, отражающих духовный мир Меног. Их знают зороастрийские астрологи, – Тьодхильде рассказал об этом Гафиз. Так вот Сфинкс символически связан с участком на зодиакальном круге между Козерогом и Водолеем. То есть, и в этом смысле Сфинкс имеет отношение к Водолею. Теперь понятно, почему на пантакле Венеры был изображен управитель Водолея Уран. Но к началу Водолея - концу Козерога точка весеннего равноденствия дойдет лишь… 2003 плюс 2160… в 4163 году! Быть может, именно к этому времени ожидается какой-то реальный переворот времен? Эра Водолея начнет тогда сменяться эрой Козерога. Будут подводиться итоги двухтысячелетнего царствования Урана, главным результатом которого должно быть обретение человеком своей истинно человеческой свободы.

– Странно, – подумала Тьодхильд. – Что-то об этом сроке Изида мне ничего не говорила...

Но и Венера, некоторым образом, тоже связана с Ураном. Ведь, согласно мифу, она является его дочерью, родившись из капель крови Урана, когда он был оскоплен. Это можно даже назвать своеобразным непорочным зачатием! Уран – бесполая планета, управляющая воздушным знаком, а воздушные знаки, в определенном смысле, можно считать знаками андрогинной природы. Круг замкнулся. И тут Тьодхильда вспомнила слова Изиды о пятидесяти восьми днях Венеры, которые ей только что исполнились.

– Так. Число земных дней в дне Венеры – сто семнадцать, – нет, чуть меньше. Сегодня ночью исполнилось ровно пятьдесят восемь. Сейчас я подсчитаю и подправлю эту цифру, – сто семнадцать.

Искомое число действительно оказалось немного меньше ста семнадцати. Воодушевленная новой идеей, Тьодхильда быстро произвела расчеты и была удивлена, когда обнаружилось, что несколько интересных, связанных с символикой Венеры событий происходило у нее именно тогда, когда один день Венеры сменялся другим. То есть, ее жизнь разбивалась на пятьдесят восемь частей, и некоторые разделительные точки были по-настоящему интересны.

– Просто маленькие соляры какие-то, – подумала девушка.

Ей казалось странным, что Гафиз ничего не говорил ей об этой закономерности. А, может, он и сам не знал? Хотя, конечно, представить, чтобы было на свете такое, чего бы Гафиз не знал, Тьодхильда не могла. Нет, это немыслимо. Он знает все.

Тогда почему он ей не сказал? Ведь теперь она даже не знает, как со всем этим работать. Она лишь отмечает эту закономерность, но что с ней делать, – непонятно. А ведь Изида зачем-то же об этом сказала. Может, это следует расценить, как ее задание на дом?..

– Сдается мне, – подумала девушка, – что в этих ста семнадцати днях заключена какая-то древняя тайна прошлого. Это – память о чем-то… что я забыла. А вдруг, – воодушевилась она, – это число проводит нас за границы времени и открывает закон, соединяющий все воплощения души воедино? Вот в чем его тайна! Наверное, есть такой закон, по которому можно все вычислить, – всю систему человеческих перевоплощений! И если его кто-нибудь откроет, – все сразу изменится! Тогда христиане откажутся от своего мракобесия, ибо увидят, – что откуда берется и как здесь все взаимосвязано. Вот тогда-то они Бога и побоятся, убедившись, что сами грешат против Него! А то лишь других стращают Божьей карой, а себя считают сущими ангелами небесными с незапятнанными крылышками!

Да, было бы здорово открыть космический закон перевоплощений! Тогда бы и зла в этом мире стало поменьше! Хотя… Такой закон вряд ли возможен в математическом выражении. Он был бы нарушением людской свободы. Ведь человек сам должен решать, когда ему воплощаться на земле… Если бы существовал закон, жестко контролирующий время и место нашего рождения, то мы бы не были людьми… Тогда бы и во всем остальном свободы тоже не было…

И все-таки… должна быть какая-то закономерность… хоть самая маленькая… Что-то должно же быть… Ведь как открываются все мировые законы? Сначала существует одно узаконенное представление, и отойти от него, – значит, нарушить общепринятые религиозно-социальные нормы, – за что всегда следует неминуемое наказание. Затем, когда это «нарушение» все же научно обосновывается и признается всеми членами научного сообщества, – делать нечего, – представители социально-религиозной сферы идут на попятный. Вот, попробуй, скажи сейчас отцам Церкви, что Земля вращается вокруг Солнца, – они тебя просто распнут, обвиняя в богохульстве! А ведь никуда не денутся: рано или поздно им придется смириться с этой реальностью, когда наука прорвется сквозь мрак религиозного безумия. Но сколько до этого успеет погибнуть хороших людей, в одиночку отстаивая истину!

Тильда невольно улыбнулась. Опять ей в голову лезут ненужные мысли о героической смерти за благородное дело…

– Это – не про тебя, – резко одернула себя девушка. – Успокойся.

Хотя… Хотя именно так она и закончила когда-то, в своей предыдущей жизни… Это, конечно, не значит, что все ее жизни и смерти должны дублировать друг друга… Чему-то она ведь учится на своих ошибках! Впрочем… В чем была ее ошибка? И была ли она, – эта ошибка? Тильда подумала, что, если бы ей снова довелось вернуться в прошлое, – она вела бы себя точно так же. Она ни в чем не была виновата. Во всяком случае, в том, что она увидела, когда находилась в пирамиде Менкаура, она не нашла своей вины. И, если подумать, – могла ли она хоть как-нибудь избежать своей тяжелой участи? Да нет же! И не стоило. Хотя, конечно, можно было бы вести себя поумнее и как-нибудь смягчить каменные сердца людей в христианских рясах… Но она имела лишь тот интеллект, который она имела. А через несколько лет, когда ей исполнится двадцать семь с небольшим и ее Луна вернется на свое место, – она пойдет уже дальше. Но до этого срока она лишь восстанавливает в себе все те силы и возможности, которые имела к концу предыдущей жизни. Вот ближе к двадцати восьми годам у нее начнется уже своя собственная жизнь и она станет создавать что-то новое. А пока… пока она лишь восстанавливает свое полузабытое старое…

– Как жаль, что первые двадцать восемь лет своей жизни человек просто пропускает! – подумала девушка. – Ведь все это время мы лишь вспоминаем, нарабатываем свое былое умение, оживляем свои прежние знания. И только после этого мы начинаем, наконец-то, двигаться вперед! А времени остается не так уж и много. Хорошо бы, если бы человек жил несколько столетий. Тогда бы не было так жаль тех первых двадцати восьми лет, что тратятся им просто понапрасну. Зато потом он только шел бы вперед и очень многое успел бы сделать. Вот правы зороастрийцы, когда говорят, что самая большая ценность в мире – это человеческая жизнь! Она ведь так дорого нам дается. И, не приведи Господь, она прекратится раньше положенного срока! Сколько же тогда времени и сил нужно будет потратить на то, чтоб восстановить утраченное, вернуться к своему прежнему объему знаний!.. Нет, не понимаю я этих индуистов! Совсем своей жизни не ценят! Правда, они не ценят и смысла, – и это многое объясняет… Грех недеяния…

Решив во что бы то ни стало раскрыть тайну Венеры, Тьодхильда подсчитала, что за двадцать пять венерианских дней (без одного земного дня) на Земле проходит ровно восемь земных лет. Не потому ли считается, что восемь лет – это макроцикл Венеры? Реальный-то ее цикл составляет около года, а вот каждые восемь лет она оказывается в одном и том же космическом месте. В течение всего этого времени она описывает на небосклоне правильную пентаграмму, – небесную звездочку, состоящую из пяти лучей. Стало быть, на каждый из лучей приходится по пять дней Венеры. А по прошествии каждого из пяти дней она резко разворачивается (разумеется, лишь в видимом своем движении, искривленном траекторией Земли) и идет в другую сторону. Так и получается пятиконечная звезда, – пентаграмма. Теперь понятно, – подумала Тильда, – с чем связана пентаграмма викканских ведьм. Правда, у них она очерчена кругом, который пресекает ее лучи и запирает звезду в глухом, ограниченном пространстве. Девушке никогда не нравился этот символ, потому что он напоминал ей тюрьму или плен. Ей даже казалось, что круг над звездой чрезмерно материализует, приземляет этот сакральный символ, не дает ему свободно расправить свои лучи и распространить свое сияние на все окружающее пространство. Нет, символ Венеры в круге – это символ слишком материализованной Венеры, почти лишенной духовных перспектив. Ведь есть Венера Тельца и Венера Весов, а здесь – одна лишь земная Венера Тельца, без всяких шансов для воздушной Венеры Весов.

В то же время, само «звездное» число пять – это число Юпитера. Венера и Юпитер как-то связаны между собой. Гафиз говорил Тьодхильд, что Юпитер имеет какое-то отношение к следующему приходу Спасителя. Кажется, об этом говорила и Изида?

Значит, каждые восемь лет Венера оказывается на одном и том же месте. Возвращение к истокам – это тема Стража Прошлого. У него, кстати, тоже цикл обращения – восемь лет. Как и Венера, он находится в своей обители в знаке Весов, открывающем Эпоху Разделения. Мэт попыталась вспомнить, что же происходило с ней восемь лет назад. Ей было десять с половиной лет… Нет, она не могла припомнить. Тогда она училась у Дольфина и каждый день узнавала что-то новое. Возможно, – то было какое-то ценное для нее открытие. Их было так много, что сейчас – и не вспомнить, что же было именно тогда. Зато Тьодхильд не сомневалась в том, что через следующие восемь лет с ней обязательно случится нечто необыкновенное! Она проживет полный цикл Венеры и завершит программу ее двадцати пяти дней. Тогда она вернется к своему сегодняшнему состоянию, но только на новом витке.

– А, может быть, – подумала она, – тогда мне и откроется этот закон земных перевоплощений! Надо обязательно записать эту дату, – 26 июня 1130 года. Должно произойти, наверное, что-то очень интересное!

Неожиданно в колени сидящей на траве Тильды ткнулась носом ее пушистая подруга Ингерна.

– Лиса! – воскликнула девушка, – Животное Венеры! Привет-привет, Ингерна! Ну, и где ты так долго пропадала?

Она начала обнимать и тискать это дикое рыжее чудо, а лиса лезла в лицо Тильды с поцелуями, бурно облизывая ее своим язычком.

Ингерна уже давно и неоднократно мама. Вот уже третий год подряд она приносит новый выводок детенышей. Тильда была всегда рада разделить материнские чувства Ингерны и постоянно подкармливала теперь уже не только свою давнюю подругу, но и всех ее уморительных детишек. Некоторые из них все же не выжили, многие разошлись по полям и лесам в поисках мест для своего обитания, и лишь Ингерна неизменно оставалась в Бирмингемском лесу, рядом с Матильдой. Девушка знала, где Ингерна облюбовала себе нору, и часто носила туда подкорм, любуясь тем, как веселое лисье семейство жадно поглощает даровую пищу. Благодаря заботам Тильды, ни один лисенок Ингерны не погиб с голоду. Они погибали, как правило, от зубов хищных зверей. Одному лисенку смертельную рану нанесла гадюка. Парочку лисят Тильда вылечила от тяжелых желудочных заболеваний, а одному залечила лапку после укуса злобного бурундука.

Сейчас у Ингерны уже новое поколение лисят. И, судя по всему, она прибежала к Тьодхильд не потому, что ужасно соскучилась, – ей сейчас не до этого, – а за какой-то помощью. Может, попросить еды? Или, – упаси Боже! – кто-то из лисят серьезно заболел? Сомнения девушки развеяла сама Ингерна, ясно дав ей понять, что желает видеть Тильду у себя, и немедленно. Поднявшись с травы, Матильда пошла за ней.

Как оказалось, один из детенышей действительно был на грани смерти. Он едва дышал. Мудрая Ингерна всегда знала, кто может помочь ей в таких ситуациях, и совершенно правильно сделала, что побежала за Мэт. Девушка всегда восхищалась материнскими талантами Ингерны. Другая лиса уже давно бы выбросила лисенка из норы, едва обнаружив, что он – не жилец на этом свете. Ингерна же всегда делала все возможное, чтобы спасти свое хворое чадо. Впрочем, дело, быть может, и не в выдающихся родительских достоинствах Ингерны, а в том, что она прекрасно знает, что ее проблема разрешима, – с такой-то умелой подругой! А вот лесным ее собратьям повезло намного меньше, – и потому они даже не рассчитывают на чудесное спасение своих малышей. Ингерна всегда помнила, что Тильда вытащила ее когда-то с того света, а потому неизменно обращалась за помощью к своей покровительнице, едва возникала в том потребность. Хотя, – Бог его знает, – помнила ли об этом Ингерна, – но одно она знала точно: есть в мире место, где она всегда может получить необходимую помощь, и есть в мире человек, который желает ей только добра и на которого она всегда может положиться.

Лисенка Тьодхильд взяла домой и выходила всего за три дня. Она давала ему из бутылочки отвар из целебных трав. Медлан наблюдала за этим трогательным процессом и посмеивалась над Мэт, говоря, что в лисьих болезнях она теперь разбирается лучше, чем в человеческих. Тильда же ей в тон отвечала, что не видит в этом ничего дурного. Животные – Божии твари, и Сам Господь доверил их покровительству человека, чтобы он заботился о них, а они бы во всем ему помогали.

– И чем же тебе помогает твоя Ингерна?

– Она дарит мне любовь. Мне всегда не хватало любви...

Эти слова резко изменили настроение Медлан. Она перестала смеяться, тяжело вздохнула и вышла во двор.

За эти несколько дней Ингерна раз десять прибегала к Матильде, чтобы свериться, все ли с лисенком в порядке. На третий день малютка стал понемногу сосать материнское молоко. Когда болезненный кризис миновал, Тильда отнесла его к матери.

В эти же дни в хижину Медлан неожиданно заявился Дольфин. Когда Тьодхильд увидела своего бывшего учителя, у нее снова болезненно сжалось сердце. Она не встречалась с ним уже около двух лет и была удивлена тем, что за столь короткое время он успел так сильно постареть. Его могучие плечи уже не были так гордо расправлены, как прежде, волосы поредели, а лицо осунулось и пожелтело. Он похудел и ссутулился, и даже стал, как будто, ниже ростом.

Неожиданно для самой себя Тьодхильда вдруг почувствовала, что все еще любит этого сурового человека, который причинил ей столько боли.

– Старая любовь не проходит, – промелькнула в ее голове чья-то мудрствующая фраза.

Она помнила, о чем предупреждали ее и Гафиз, и Изида, и знала, что ей нужно быть с Дольфином очень осторожной и такой же хитрой, как ее любимая лиса Ингерна. Необходимо ввести его в заблуждение и держать его в этом смутном состоянии как можно дольше…

На деле же ничего подобного ей делать не хотелось. Мэт просто действительно любила Дольфина. Она даже не могла поверить, что он сможет причинить ей зло: уж слишком многое их связывало. Потому и говорила она с ним совершенно искренне, избегая всяческой хитрости и притворства. Быть может, – только потому, что Тьодхильд почувствовала свою силу? После того колоссального энергетического дара, который преподнесла ей Изида, девушке никто уже не был страшен. Она чувствовала, что стала сильнее Дольфина, а потому была щедра и милостива к нему.

Напоив старика, – теперь уже действительно старика, – своим ромашковым чаем, она спокойно беседовала с ним, сидя за накрытым скатертью столом. Рядом с ними на лавке сидела Медлан. Над их лесной избушкой словно повисло волшебное облако миролюбия, умиротворения и добросердечности.

Дольфин рассказал женщинам о своих общинных делах. Совсем недавно его Братство пережило очередную смену поколений. Некоторые пожилые братья умерли, некоторые покинули общину и разошлись, – кто куда. Был момент, когда Дольфин остался почти совсем один, – и это было очень тяжело. Зато теперь жизнь в Долине Змей, как будто, налаживается. Появились новые люди, – много молодых и талантливых ребят, – проводятся новые чтения, диспуты, выступления. В Долину Змей снова приезжают гости с разных концов света. В общем, тяжелый кризис миновал, и община вступает в новую, очищенную фазу своего существования.

Рассказав о делах общины, друид немного помолчал и заговорил уже о другом. Он попросил прощения у своих собеседниц за то, что причинил им столько страданий своей бессердечной жестокостью. Он искренне, – во всяком случае, как им показалось, – раскаялся в своих грехах и уверял, что ритуалов с человеческими жертвоприношениями его братья уже не совершают. Да и те, которые довелось в свое время увидеть Тильде и Медлан, – скорее, были исключением, чем правилом. Он попытался объяснить Тьодхильд, чем был вызван тот ужасный случай в священной роще. По его словам, он тогда был выведен из себя их неприятным разговором и не смог отыскать в себе силы, чтобы поступить по-другому. Ему действительно было очень плохо: он находился на грани нервного срыва.

Девушка услышала в голосе Дольфина столько душевной боли, что ей впервые стало его жаль. Ведь когда-то он считал себя таким сильным и непобедимым, когда-то он не желал признаваться в собственной слабости… И вот теперь он, наконец, поднялся до такого признания, причем, – перед лицом двух самых близких для него, – по его собственным словам, – женщин. Тильда никогда не желала чужой крови, а потому охотно простила старика, поверив в его чистосердечное раскаяние.

Дольфин не пытался больше давить на Тьодхильд и навязывать ей вновь свое общение. Он просто предложил ей заглянуть к нему в Долину Змей, когда там будут устраиваться какие-нибудь интересные занятия или чтения. Человеку ведь всегда полезно услышать что-то новое, а друид прекрасно знал, что страсть к познанию есть главная и, быть может, единственная слабость девушки.

Тьодхильда согласилась с тем, что это действительно было бы здорово, – послушать лекции чужеземных философов и магов. Более того: она снова готова была возобновить свое общение с Дольфином. Судя по всему, Тьодхильда совершенно утратила чувство опасности. Ей казалось, что, если человек искренне раскаялся в своих прегрешениях, если он испытал подлинный стыд за содеянное, то уже само раскаяние является гарантией его освобождения от власти темных сил. Человеку всегда нужно давать шанс для исправления, – считала девушка. Ведь для того и взошел на Голгофу Христос, чтобы мы искупили грехи и духовно очистились…

Щекотливой темы христианской веры собеседники старались в разговоре не касаться. Тьодхильд не видела смысла в том, чтобы рассказывать Дольфину обо всех своих новых открытиях, тем более что знала: интересы самого Дольфина никогда не меняются. Да и он не расспрашивал ее об этом. Они поговорили, как старые добрые друзья, которые не виделись достаточно долго, чтобы понять, что истинная ценность – это, все-таки, хорошие душевные отношения.

Глядя на усталое лицо друида, на его бессильно опустившиеся плечи, Тьодхильда не могла поверить, что этого пожилого человека она могла так долго бояться и старательно избегать с ним встреч. А он ведь, в сущности, – всего лишь слабый человек, подверженный, как и многие из нас, душевным срывам и треволнениям. Он защищает свой собственный мир таким, каким его видит, и искренне верит в то, что делает это на благо своего обездоленного и истерзанного духовными варварами народа.

Общение Тьодхильды с Братьями Огня возобновилось, хотя уже и не было столь интенсивным, как прежде. Лишь изредка она ходила на занятия в Долину Змей и записывала все то, что казалось ей интересным. Иногда Мэт и сама делала доклады перед аудиторией слушателей: теперь ей было, – что сказать. Однако, зная общую духовную направленность братьев, девушка предпочитала избегать тех тем, которые могли бы вызвать чрезмерное раздражение друидов. Изменить их точку зрения на подобные вопросы она все равно бы не смогла, – а потому ей не было смысла ввязываться в бесполезные споры. Тем не менее, оставалось немало других тем, по которым она позволяла себе свободно спорить, – причем, не только с друидами, но и с носителями других духовных традиций, посещавшими общину Дольфина.

Главного жреца тоже устраивал такой способ общения с Тьодхильд. Он, конечно же, догадывался о том, что девушка производит тщательный отбор того материала, который представляет на суд его братьев. Старый друид прекрасно понимал, что Тильда многое от него скрывает, – но с этим ему приходилось мириться, ибо он еще тешил себя надеждой на их совместный плодотворный труд. Теперь Дольфин знал, что Тьодхильд установила связь с Минтакой, хотя и не спрашивал ее об этом. Да ему и не надо было спрашивать, поскольку он видел это сам. Он лишь с благоговением смотрел на девушку, ожидая от нее подвижек в их великом общем деле. Дольфин по-прежнему считал, что их совместное духовное предприятие благословила сама Богиня, и терпеливо ждал, когда Тильда сама это поймет. Он всегда свято верил, что миссию Богини им суждено исполнить вместе.