На главную страницу
Оглавление

Глава 10. Н. Бердяев и мировые религии.  

 

В мировоззрении Бердяева удивительным образом переплелись основные положения многих мировых религий. Придерживаясь христианской православной традиции, он также считал себя принадлежащим к Церкви Святого Духа. Кроме того, в его положениях о предвечной изначальной свободе проявлены признаки зороастрийского зерванизма. Есть даже некоторые черты буддизма. Планета этой религии Марс вообще является самой сильной планетой в гороскопе мыслителя. Очень ярко выражен у него знак Востока Овен. Сильное личностное начало, которое он считал характерной особенностью христианства, во многом свойственно индивидуалистическому буддизму (если отвлечься от стремления к стиранию человеческой индивидуальности последнего и растворению в небытии). С этим же связана и активная творческая направленность мыслителя. Идеалом буддизма является постижение сознанием единства субъекта и объекта, и этого философ ожидал от грядущей религии Святого Духа, которой удастся завершить дело христианства. Экзистенциализм философа характерен и для буддийской мысли, где личность человека неотделима от проблем, которые ее волнуют. Бердяев тоже считал, что истину следует раскрывать не опосредованно, а из глубины собственной личности. Поэтому, говоря о будущей творческой эпохе, он имел в виду не творчество в плане «наук и искусств», которые существовали во все времена, а творчество самого бытия, иное отношение к миру и к себе самому, пересоздание человеком самого себя. Так же, как и буддисты, он очень ценил вдохновение и интуицию, не любил логичность рассудочного мышления. Моментами творческого просветления для него оборачивались многочисленные «сатори-генные» удары внешней жизни.

Может быть, закономерно и то, что в начале цикла кометы произошло затмение в день третьего гахамбара, символизирующего буддизм. Из всех религий только последнему удалось в своей практике достигнуть единства антиномий, – не важно, на каком уровне. Эта религия, к тому же, отражает современное состояние человечества, запутавшегося в понятиях добра и зла и уставшего их разделять. Но главное – она открывает огромные творческие возможности человека, обращает его лицом к себе самому, даже вовнутрь себя, где, как известно, хранятся самые большие тайны и сокровища. В человеке потенциально есть все, что есть в Боге. Надо только научиться видеть это и использовать «на благо всех живых существ».

Однако прежде всего философ считал себя христианином. Причиной этого была глубоко личностная, персоналистическая позиция Бердяева. С одной стороны, он придерживался почти буддийского субъективистского взгляда на мир, согласно которому весь объективный мир есть лишь порождение творческого воображения субъекта. «Я не верю в твердость и прочность так назыв‹аемого› «объективного» мира, мира пророды и истории. Объективной реальности не существует, это лишь иллюзия сознания, существует лишь объективация реальности, порожденная известной направленностью духа. Объективированный мир не есть подлинный реальный мир, это есть лишь состояние подлинного реального мира, которое может быть изменено… Лишь субъект экзистенциален, лишь в субъекте познается реальность… Мир подлинно существует в не объективированном субъекте», – пишет он в «Самопознании» (16: стр. 295). С другой стороны, сам буддизм появился как религия субъекта, стремящегося к небытию в мире объективной реальности. Реальность субъективная тогда еще не была открыта, и буддийский субъект не мог найти себе места в чуждом ему мире. Христианство же эту субъективную реальность, выраженную в жизни андрогинной человеческой души, реализовало. Субъект стал органичен окружающему его миру, из которого ему уже не было смысла убегать. Однако дальнейшая «социализация» и «объективация» христианства привела к тому, что оно все более отпадало от своей первоначальной цели. История устремлялась как бы не вперед, а назад, к язычеству, к господству объективированного мира над живым человеческим субъектом. Ритуальность только скрепляла это бездушие официального христианства, дегуманизировала человеческую личность, делала ее снова подсобным механизмом для осуществления внечеловеческих целей. Но никакая внечеловеческая цель, по большому счету, не может быть угодна Богу, поскольку сáмым Его совершенным творением является человек, и именно ему поручено осуществление той миссии, ради которой в свое время осуществился процесс миротворения. Вот за возвращение первичной чистоты своей религии и сражался всю жизнь персоналист Николай Бердяев.

В пылу борьбы со «злом объективации» как проявлением языческих, материалистических принципов жизни философ не вполне разобрался с понятием магии, реальность которой он никогда не отрицал. Согласно его мнению, «магия есть господство над миром через познание необходимости и закономерности таинственных сил мира» (16: стр. 191). Его ошибка заключалась в том, что магию он связывал с природным миром, так называемым «миром необходимости», в то время как мир духовный, мир субъективной и свободной человеческой личности он связывал исключительно с мистикой. Чтобы понять, в чем заключалась ошибка великого философа, следует обратиться к астрологии.

С магией связана планета коллективных энергий Плутон. Маг – это человек, самостоятельно аккумулирующий в себе энергию огромных масс людей, и с этой точки зрения магия действительно социальна, но отнюдь не социализирована. Магия, как абсолютно правильно считает Бердяев, связана с наукой, поскольку маг, как и ученый, прекрасно осведомлен обо всех законах «мира необходимости», в которых закован человек нашего течения времени. Но законы магии как раз указывают, как уходить из-под законов этого объективированного мира, если человек способен сознательно изменять себя, управлять собою, что чрезвычайно трудно для того, кто привык всего лишь обживать этот мир, приспосабливаться к его «объективным» условиям. Поэтому в зороастризме понятие магии означает освобождение, очищение от закованности в те условия, которые человека не устраивают. И с этой точки зрения магия – уже не закон необходимости, а закон свободы, закон не объективированного мира, а закон свободной личности, способной изменить даже сам объективный мир, поскольку именно он вторичен и зависит от мира субъективного.

Для Бердяева понятие магии ассоциировалось с практикой дохристианских языческих культов, а вслед за ними – и различных оккультных провосточных школ: теософии, антропософии и т.п. И здесь его впечатление было правильным, поскольку дохристианские времена были господством материи над духом, объективного мира над субъективным. Магия основывается на ритуалах как общих законах поведения, направленных на достижение какой-то объективной цели, независимо от личностного своеобразия выполняющих эти действия субъектов. В этом отношении магичны все мистерии и действия, выполняемые христианскими священниками; магично само зажигание христианских свечей в церковных храмах; магично слово как начало Ритаг, соединяющее миры Меног и Гетиг. Однако магические действия могут носить также характер сугубо индивидуальный, связанный с личностным творческим своеобразием человека и направленный на решение каких-то вопросов его собственной судьбы. Магия – это всего лишь возможность преодоления видимой преграды, мешающей человеку достигнуть своей цели. Поэтому она есть, прежде всего, проявление субъективной воли человека и никак объективным миром не детерминируется. Наоборот, магия – это способ преодоления законов объективного мира, а стало быть, – сила мира субъективного.

Тот оккультизм, который существовал повсеместно во времена Бердяева, действительно всегда основывался на учениях материалистического толка, в которых личность человека нивелировалась и подавлялась абсолютным превосходством бесстрастного мира объективного бытия. Вот что по этому поводу писал сам философ: «Моя критика оккультизма, теософии и антропософии связана была с тем, что все эти течения космоцентричны и находятся во власти космического прельщения, я же видел истину в антропоцентризме и самое христианство понимал как углубленный антропоцентризм. В антропософии, которую я знал и по книгам и по людям, я не находил человека, человек растворялся в космических планах, как в теософии я не находил Бога, Бог также растворялся в космических планах. Популярность оккультических и теософических течений я объяснял космическим прельщением эпохи, жаждой раствориться в таинственных силах космоса, в душе мира, а также неспособностью церковного богословия ответить на вопросы современной души» (16: стр. 190-191). Это же «космическое прельщение эпохи» привело и к совершению коммунистического переворота в России, в результате которого христианство (уже давно к тому времени, надо сказать, дышавшее на ладан) уступило свое место становящемуся все более популярным новому оккультизму материалистического толка, против которого ничего не могли иметь даже ламы Шамбалы.

Силы магии использовались оккультистами древних времен, но это вовсе не значит, что законы магии работают только в целях утверждения законов объективированного мира. Магия объединяет оба мира, поскольку она есть способ их взаимодействия, и поэтому большой ошибкой является определение ее принадлежности миру необходимости.

Христианство Бердяева было, с одной стороны, приближено к положениям изначального зерванизма, не подвергнутого еще позднейшим искажениям, которые, к сожалению, большинством ученых воспринимаются сейчас как пример подлинного зерванизма; с другой стороны, положения зерванизма очень близки тому новому пониманию христианства, которое откроется со следующим приходом Спасителя в свободную эру Водолея. Как последовательный экзистенциалист, Бердяев воспринял главное в христианстве, поскольку это главное и было основой его собственной жизненной программы, – это раскрытие субъективного мира личности, вбирающей в себя все объективное как вторичное, всю внешнюю мировую историю. В памяти человека записана история всего Космоса, и об этом уже сейчас со знанием дела могут говорить представители трансперсональной психологии. Человек несет в себе всю историю мира, – об этом всегда говорил Бердяев. О том, что «человек – это звучит гордо», и «в нем – все начала и концы», говорил и «буревестник революции» Максим Горький в своей пьесе «На дне», даже не осознавая, насколько он прав: ведь человек представляет собой единство прошлого и будущего, а в целом – всю субъективную ось Зодиака.

Вот эту экзистенциальную субъективность христианства и принял философ как вселенскую революцию, перевернувшую весь мир. И у него нарастало внутреннее неприятие мира внешнего бытия, в котором христианство было преступно объективировано. Мыслитель очень тяжело переживал глубокую трагедию гибели светлой идеи христианства в нашем мире. Поэтому изначальной позицией философа стал протест. Это был протест против недолжного поворота духовной истории назад, против попытки пока еще невидимых сил зла повернуть историю вспять, чтобы избежать неминуемой расплаты. Система мирового зла со всем ожесточением обреченного пытается зацепиться за объективный мир, в котором человек сделать ничего не может без раскрытия собственного субъективного я, где заложена память о благом состоянии мира и человека. И прежде всего система зла стремится удержаться за счет продления действия законов мира материи, в котором она еще может существовать. Мир андрогинный представляет для нее большую опасность, так как в нем активизируется и доводится до победного завершения борьба со злом. Поэтому плоха не объективация сама по себе, а ее несвоевременность, вызванная ни чем иным, как желанием сил зла реанимировать свое прежнее преимущество.

Объективация христианства привела, в частности, ко вдохновленной рационализмом Гегеля-Фейербаха-Маркса революции в России. Рационализм – продукт объективизма. Российская революция пришла из дохристианского времени (практически из Древнего Египта). Психология современного человечества тоже во многом зиждется на основах дохристианского бытия. И прежде всего это проявляется в современной науке, «объективной» по самому своему назначению. Таким «объективным» сознанием наделены многие наши современники, воспитанные на атеистических постулатах диалектико-материалистического толка. Такими они и остались, несмотря на «перестройку», «новое мышление» и возрождение христианства на Руси. На все это они глядят сверху, снисходительно усмехаясь по поводу «наивности» доверчивых обывателей, которым лишь только разрешили верить в Бога, так они сразу и восприняли это как новое догматическое указание, которому надо следовать. Пользуясь «свободой совести», эти представители марксистской в прошлом науки «лояльно» относятся к Церкви, признавая за ней некоторую ценность, впрочем, ограничивающуюся исключительно сферой культуры и искусства. Сознание же их всецело подчинено «объективизму» мира сего, а по сути – дохристианского мировоззрения. Они не знают, что такое истинная свобода, и воспринимают ее в том редуцированном варианте свободы ради самой свободы, которую реализовал еще перво-Адам. Для них свобода – не иначе как произвол и анархия. Существования иных форм свободы они не признают, ввиду все той же своей «объективности», погруженности в мировое зло и невозможности выйти в мир субъективно-динамический, с его свободой раскрытия прошлого, когда зла еще не было, и будущего, когда зла уже не будет.

Оставив за собой монополию на разум и полностью отождествив человеческую субъективность (с помощью которой, напомню, трансперсональные психологи и открыли единство объективного и субъективного в памяти человечества, запечатлевшей все, что происходило в мире) с эмоциями, часто якобы противоречащими здравому смыслу, представители чопорной «академической» науки совершили свою главную ошибку. Ведь ментальное тело человека, соответствующее чакре вишудха, связано как раз с «субъективной» его составляющей, – со сферой души. Христианство как «двойная» религия (возможно, в новой своей ипостаси она будет называться по-другому) связывает астральное (тело эмоций) и ментальное (тело разума) тела. Первый приход Христа, безусловно, раскрыл эмоциональную сферу. Христиане, особенно на начальных этапах истории своей религии, одержавшей победу над всеми остальными, как никто другой, ожесточенно стали сражаться с «языческой» наукой, причем «языческими» же средствами, и это уже было знаком спускания христианства в объективный мир. Эмоции победили разум прежних времен (логический разум манипуры), но и новый, интегральный разум вишудхи и аджны оставался христианам недоступен. После наработки эмоционального плана им следовало двигаться по субъективной оси вперед, к раскрытию сферы чистого разума, с его памятью прошлого и предвидением будущего (ясновидением). Вместо этого они спустились вниз, в тот мир господства рассудочности, который функционирует в объективном бытии. Наша современная наука является языческой по своим исходным принципам. Она лишена разума субъективного и даже страшится его, видя в глубине иррациональности истоки всего мирового зла. Она не учитывает только то, что, независимо от истоков, зло сейчас уже «стало своим» в мире объективном, рациональном; в бытии материальном зло господствует всецело, и избавиться от него можно лишь усилиями мира душевного, а стало быть, иррационального: без третьей свободы Бердяева зла первой, своевольной свободы не искоренить.

Как и положено представителю (или продукту) высшей, духовной ипостаси первых трех чакр материального плана, коей является манипура (вспомним самомнение буддизма), наука считает свое видение мира самым верным и объективным, употребляя слово «объективный» в самом высшем его значении, – в значении обладания истиной в последней инстанции. Она слишком слепа, чтобы увидеть над собой что-либо вышестоящее. В частности, современный представитель традиционной философии П. Гайденко в предисловии к изданию книги Н. Бердяева «О назначении человека» оценивает субъективный подход экзистенциальных мыслителей весьма свысока. Данному автору понятна и, видимо, глубоко близка только первая свобода «от», описанная Бердяевым, остальные же две им были абсолютно проигнорированы. В субъективности человеческой личности этот бывший товарищ, воспитанный, вне всякого сомнения, на диалектическом материализме и не так легко отказывающийся от идеалов своих юношеских лет, ничего, кроме ненужной эмоциональности, не находит. По его словам, систематический понятийный аппарат, выработанный наукой, способствует выстраиванию непротиворечивого учения. А вот человеческая личность, с ее субъективной эмоциональностью, есть неисчерпаемая кладезь противоречий, заблуждений и не может быть гарантом постижения истинного порядка вещей. Материалистическое сознание П. Гайденко не может понять того, что только личность, только субъективность и есть подлинно живое начало, и глубинных тайн мира иначе, чем через ее посредство, не раскрыть. Я уже не говорю о том, что наше субъективное я творит вокруг себя весь объективный мир, чтобы не быть обвиненной в «субъективном идеализме», служившем своеобразным пугалом для философов советских времен.

Вот как в этой связи «продиагностировал» уважаемый аналитик философию Бердяева: «Мы здесь видим скорее попытку самовыражения с помощью образно-художественных средств, желание передать внутренний личный опыт, настроение, непосредственное эмоциональное переживание, и неудивительно, что философ нередко в одной и той же статье впадает в очевидное противоречие с самим собой – ведь настроение изменчиво и летуче, не случайно его всегда относили к сфере чувственно-эстетической» (13: стр. 6). Здесь в завуалированной форме звучит прямое обвинение Бердяева в недоумстве, в неспособности разобраться в построении собственной мысли, свойственной неразумным детям и умалишенным. Между тем, такое восприятие философии Бердяева говорит как раз о недоумии самого критика, о поверхностности его мышления, не доходящего до постижения глубины диалектической мысли. Парадокс – это вовсе не противоречие. В парадоксе внешняя противоречивость содержится только в поверхностном слое высказывания, в то время как в глубине единого целого сходятся все противоположные полюса. Все живое всегда представляется внешне противоречивым, что не исключает, а скорее, даже подчеркивает его глубинную целостность. Шире надо смотреть на вещи, товарищи «объективные» философы. Соединение противоположностей не на уровне диалектики материи, а на уровне диалектики материи и духа доступно только мыслителям с андрогинным сознанием, а значит, представителям субъективной ветви философии. В экзистенциальной глубине человек погружается не в пучину своего жалкого эго, как это полагают философы «от науки» (именно для них, как всецело «выброшенных» вовне, погружение в себя ничего иного и не обещает). Напротив, на этой глубине человек отказывается от своего поверхностного эго, служащего моделью «объективности», и получает трансперсональный опыт, в котором постигает свое подлинное единство не только со всеми остальными людьми, но и со всем субъективно-объективным миром. В экзистенциальном «я» человек раскрывает свою андрогинную сущность и неминуемо становится непонятным и непонятым теми окружающими, кто привязан к какой-либо крайности и не имеет опыта альтернативного общения, – общения с собственным «я», укорененным в свободу изначального единства.

Характерно, что Гайденко упрекает Бердяева в том, что последний всегда пишет лишь о себе и о своем. При этом основными темами Бердяева являются свобода и творчество, – именно то, что в равной степени доступно всем людям. «Объективное» сознание Гайденко, к сожалению, само отказывается от этих возможностей, дарованных нам нашим «субъективным» бытием. Погруженное в мировое зло, сращенное с материальной природой «объективное» сознание в свободе ничего, кроме зла и неупорядоченного хаоса, описанного в греческой мифологии, открыть не может. Андрогинная свобода, основанная на христианской любви, открывается только «субъективному» сознанию. И, поскольку «объективный» разум ничего над собой не признает, он и не допускает возможности того, что для него может что-то остаться «за кадром». В частности, Гайденко «не заметил» совершенно объективных слов о двух других типах свободы и об их особом значении, отмеченном философом. Для материалистического сознания не имеет смысла понятие «дух», и поэтому словосочетание «революция духа» в преломлении редуцированного сознания воспринимается просто как революция в обыденном понимании этого слова, – то есть в плане материальном, – поскольку абсолютно все в нем рассматривается сквозь призму материальности. «Удивительная вещь человеческое сознание! – искренне и без тени сомнения в адекватности и полноценности собственного понимания мыслей великого философа забавляется куда менее великий Гайденко. – Бердяев принадлежал к тем людям с чуткой совестью, кто вместе с героями Достоевского возвращали Богу «билет на вход», если «мировая гармония» должна была быть оплачена слезинкой невинного ребенка. Но вот молоху революции и гражданской войны были принесены в жертву миллионы жизней, в том числе и детских, невинных. И что же? Отвернулся ли Бердяев с гневом и отвращением от своей излюбленной идеи – революции? Ничуть не бывало!» (13: стр. 16). Здесь даже игнорируется многократно высказываемое Бердяевым отрицательное отношение ко всем внешним войнам и революциям. Наш критик при этом позволил себе не только «упустить» целую книгу Бердяева «Философия неравенства», написанную в 1918 г., сразу после октябрьской революции (позднее даже сам философ несколько стыдился ее, поскольку в ней, в пылу полемики с новоявленными «хозяевами жизни», он высказал много слишком, по его мнению, категоричных суждений), но и саму, собственно, рецензируемую им книгу «О назначении человека», в которой философ совершенно недвусмысленно оценил все войны как проявление зла неверия в силу истины и духа. Гайденко этот парадокс нисколько не смущает. Не в силах понять, что революция духа уже исключает все внешние революции и способствует очищению человеческой душевной природы (о каком духе может идти речь в материалистическом мире, где Бога нет?), Гайденко списывает вышеозначенную «нестыковку» между высказываниями Бердяева и собственной трактовкой его мировоззрения на сумасбродную эмоциональную противоречивость мыслителя. Заметим, что Бердяев часто сокрушался тем, что душе его была свойственна большая эмоциональная сухость (Луна в Овне). Так что обвинять его в большой подверженности эмоциональности в суждениях, а тем более во впадании в чувственный эстетизм просто нелепо. Вот так редукция научного мышления (а точнее, неразвитость безальтернативного поверхностного мышления) переворачивает все с ног на голову, целое сводит к части, совершая тем самым тот «люциферианский» переворот, в котором наш критик обвиняет самого Бердяева.

Сознанию «объективного» мира, подавленного собственной греховностью, не знакома свободная самостоятельность человека: оно не выходит за пределы «злой свободы» перво-Адама. Гайденко видит в Бердяеве последовательного продолжателя идей философов экзистенциально-субъективного направления европейской философии, а именно: Шопенгауэра и Ницше. Провозглашаемая ими «воля к жизни» ограничивается как раз этой первой свободой. Более того, изуверскую во многих отношениях критику Ницше христианства «объективный» разум Гайденко в равной степени приписывает и подлинному христианину Бердяеву. По моему мнению, подобная ошибка специалиста в области философских наук в мире спортивном вполне и справедливо могла бы покараться бессрочной дисквалификацией. Из знаменитой триады философов-экзистенциалистов истинно христианским мыслителем был лишь Кьеркегор, и в этом отношении Бердяеву гораздо ближе именно он, но Гайденко был неумолим, отказав Бердяеву в признании его духовного родства с великим датским философом. А ведь именно третью, христианскую свободу Бердяев ставил превыше всего, именно ее реализацию считал он целью всего мирового процесса.

В своих работах Бердяев излагал практически зерванитскую концепцию миротворения, основываясь на трудах близкого ему по духу мистика Якоба Беме. И Гайденко упрекает Бердяева в том, что философская концепция последнего недостаточно полно воспроизводит концепцию Беме. В частности, у Беме понятие Ungrand, Ничто, связанное со свободой, укоренено в Боге; Бердяев же ставит его выше самого Бога, затем чтобы сделать свободу человека совершенно не зависящей ни от чего, даже от Бога. В этом Гайденко видит люциферический соблазн философа поставить человека с его независимой от Бога свободой над Богом. Вот это логическое умозаключение уже достаточно резонно. Хотя, с другой стороны, если все же оставить свободу в Боге, тогда придется принять происхождение зла от Бога, а отсюда уже проистекает и манихейство, и гностицизм, и восточный мистицизм, уравнивающие в правах добро и зло. В этом случае зло представляется неизбежным и неискоренимым, и тогда, безусловно, субъективное сознание вовсе не нужно; достаточно одного сознания механистически-объективного. Человек при этом становится изначально и беспросветно греховным, и отсюда уже проистекает следующий постулат Гайденко: «Не природа, не Бог, а именно человек – источник зла и греха в мире. Это сознание, не принижающее, а отрезвляющее и смиряющее человека, в конечном счете есть источник подлинной, созидательной, а не мнимой, разрушительной его силы» (13: стр. 18). Концовка получилась, надо сказать, совсем в духе Владимира Соловьева, иронизировавшего по поводу гипотезы Дарвина о происхождении человека в знаменитой фразе: «Человек произошел от обезьяны, – так давайте же будем любить друг друга!». Подлинная, созидательная сила из осознания греховности как-то очень несмело вытанцовывается. Творить может только живое, здоровое начало, а не ослабленное и больное, поскольку творчество связано с избытком сил. Погружение же в греховность ничего, кроме потребности в защите и исцелении, не обнаружит.

Кроме того, Гайденко проявляет непозволительную для отстаиваемой им научно-объективированной мысли непоследовательность. По его словам, зла нет ни в Боге, ни в природе; оно присутствует только в человеке. При этом для того, чтобы, не дай Бог, не уподобиться Бердяеву, самого человека он не ставит над Богом. Тогда откуда в человеке берется зло, если он сам создан благим Богом? Если бы он был над Ним, – тогда другое дело: свобода и все такое… Если же он всецело является продуктом Бога, – значит, для того, чтобы в нем проявилось зло, он должен был бы иметь в себе какой-то зародыш зла. Сам Гайденко как раз настаивает на том, что не сам человек себя создал: жизнь ему дарована Творцом. Стало быть, в самом человеке нет ничего зависящего исключительно от него, все в нем исходит от Создателя. И что мы имеем на выходе? – Какую-то беспричинную греховность. Но, поскольку ничего беспричинного не бывает, все же мне придется за Гайденко довести логическую линию мысли до конца: зло – в самом Боге. Это – при том исходном условии Гайденко, что благой Бог стоит над всем и нет ничего выше Него. Тогда злая свобода появляется в Нем самом.

Библия на этот счет высказывается как-то очень туманно. Если все создано Богом и Богом детерминировано, откуда могло появиться зло? Почему стало возможным падение Люцифера? Если не принимать исходной свободы, у зла не будет никакого иного источника, кроме самого Бога. Ветхий Завет, во всяком случае, именно таким Господа и видит. Господь в Ветхом Завете все: и добро, и зло. Отсюда проистекает крайне неприятный для человеческого сознания вывод о том, что зло бессмертно, как бессмертен и сам Бог. Бердяев же не мог согласиться с очень популярным во многих оккультных кругах его времени утверждением, что зло, так же как и добро, исходит от Бога. Он куда более близко, чем Беме, подошел к концепции зерванитов. Не имея возможности непосредственно изучать ее, он практически переоткрыл ее самостоятельно.

Для христиан Бог один, – это Творец нашего мира. В нем крайне сложно без ущерба для добра локализовать изначальную свободу. Зороастрийские зерваниты владели в этом отношении более полной информацией. У них Бог-Зерван, олицетворяющий свободу, действительно стоит над разделением Бога-Отца Ахура-Мазды и Духа Зла Ангра-Майнью. Поэтому благой Бог за зло не ответственен. И человека создал именно он. Однако, в отличие от всех остальных благих творений Создателя, у человека была особая миссия – уничтожение Ангра-Майнью, и поэтому он принял в себя свободу Зервана. Ведь свобода дает возможность самостоятельного выбора между добром и злом, и в этом заключается залог победы над Ангра-Майнью. Человек несет в себе как энергии благого Бога-Творца, так и энергии первоначала Зервана, основанного на свободе. Поэтому его натура двойственна, иррациональна, и внешними средствами его природу не исправить, что бы там ни пытались придумать наследники «гуманистического» рационализма. В человеке заключено не только величайшее зло, но и величайшее добро, которое куда глубже всякого зла, и это замечательно раскрыл в своих произведениях Ф.М. Достоевский.

Гайденко также не находит зла и в природе: для него она чиста не менее самого Бога. А вот это уже неверно. «Закон джунглей», господствующий в ней, не может не приводить нас к мысли, что не все так чисто и гладко в нашем материальном доме. Бердяев воспринимает зло как «утяжеление» материи, связанное с отчуждением от нее человека. Человек же как существо андрогинное является носителем свободы и любви, лишение которых дегуманизирует материю, что в конечном итоге приводит к ее утяжелению и сковыванию в мире необходимости, пределом чему является смерть.

В зороастрийской традиции (как, впрочем, и в христианской) не человек стал причиной появления в мире зла. Первыми у зороастрийцев осквернению подверглись материальные основы мира. И только по истечении некоторого времени это зло достигло души человека, поскольку изначальная свобода последнего уже предполагала возможность выбора им неверного духовного пути. Мы живем в искаженном мире, далеком от изначальной чистоты и благости, и именно поэтому ощущаем его таким чуждым и отстраненным от нас. В нем, как в зеркале, отражаются все наши недостатки, в которых мы сами себе не хотим признаться. Считать этот мир благим – значит никогда не достигнуть просветления и в своей собственной душе, никогда не дойти до вершин подлинно духовного творчества. Тогда придется признать, что все продукты человеческого творчества так и останутся несовершенными, а часто даже чрезвычайно опасными для нашего собственного существования. Потому Бердяев и писал о роковой неудаче творчества в нашем мире, что мог распознать характер подлинного творчества, осуществляющегося в глубинах человеческой души, – творчества, которое не несет в себе зародыш зла неразумного человеческого своеволия. Очищение души ведет к третьей свободе, в которой человек добровольно выбирает добро. Создаваемые им в этом просветленном состоянии творческие продукты уже не зомбируют человеческие души, не умножают зло на земле, а, наоборот, сближают мир духовный с миром материальным, тем самым очищая и освобождая последний от зла.

Так что демонизация Бердяева, столь тщательно проводимая «непротиворечивым» аналитиком Гайденко, последнему не удалась. Даже его попытка найти в часто используемом Бердяевым словосочетании «по ту сторону добра и зла» некие безнравственные основания личности философа, отрицающего мораль, терпит неудачу, если вспомнить, с чем связана эта мораль. Она связана с необходимостью в сотворенном изначально светлым, но затем оскверненном дьяволом мире разделять добро и зло. В буддийской Нирване или зороастрийском Зерване, существующих «по ту сторону добра и зла», этого разделения нет. Не берусь судить о Нирване буддистов, о которой знаю недостаточно, чтобы утверждать что-либо с уверенностью. Но что касается Зервана, то в его существовании стоит выделить две фазы: первая, добытийственная, когда в мире не было ничего, кроме самого Зервана, ощущавшего себя при этом очень неуверенно ввиду, вероятно, теснящихся в нем противоречий; и вторая, которая наступит после уничтожения сил зла и воцарения в мире навеки добра. Первая фаза была неустойчивой, она требовала различения, поэтому и включился процесс миротворения; во второй фазе в различении не будет больше необходимости, поскольку зла уже не будет. Вот об этой второй фазе и говорил Бердяев как о предпочтительном состоянии бытия – состоянии вечности, стоящей над круговоротом времен. Поэтому нельзя сказать, что он принимал зло, как может показаться читателю, знакомому с творчеством Бердяева лишь по рецензиям Гайденко. Напротив, он призывал к борьбе со злом, утверждая, что оно должно «сгореть в адском огне». Эти слова Гайденко тоже «проглядел». Избирательный, надо сказать, аналитик: всего подряд не читает. Вероятно, в современной философии это считается положительным качеством.

Лишь после победы над злом произойдет окончательная деморализация как снятие защиты после устранения грозящей человеку опасности. Кстати сказать, нормальному, гармоническому человеку и сейчас мораль совершенно не нужна, так как ему и в голову не придет творить зло. Он легко может обойтись без этики, ибо для него достаточно одной эстетики, так как этика – это частный случай проявления эстетики. Эстетика определяет красоту и гармонию, а этика – красоту и гармонию человеческих отношений. Если в человеке присутствует чувство гармонии, никакие дополнительные этические формулы ему уже не нужны. Совершенной дикостью в этом свете выглядит приписывание Гайденко Бердяеву каких-то аморальных, в традиционном смысле этого слова, качеств (в достижении высот аморальности он ставит Бердяева даже над Ницше). Его не смущает отмечаемая им же самим «чуткая совесть» философа, а также описываемые современниками поведение и поступки Бердяева, которые философ совершал в течение всей своей жизни. Он никогда не был замечен ни в каких нарушениях нравственности или морали. Но все это не оказывает никакого впечатления на «объективного» исследователя. Он как бы разворачивает из самого себя свою собственную концепцию Бердяева, базирующуюся на тех интеллектуальных ресурсах, которые у него есть в наличии. С легким сердцем Гайденко приписывает великому философу сумбурность и разброд в мыслях, взглядах и поступках, из чего последний представляется законченным психическим больным по шизоидному типу. Пускай. Зато Гайденко ни на минуту не усомнился в своей философской компетентности, в корректности своего восприятия мыслей Бердяева и в своем интеллектуальном превосходстве над ним, основанном, по-видимому, на отсутствии внешних противоречий в собственных философских концепциях (если, конечно, таковые есть). А отсутствие внешних противоречий мысли – это признак «партийности», принадлежности к одной отдельно взятой части, поставленной на место целого. Истина же всегда парадоксальна, ибо она поднимается над ограничениями отдельных составных частей единого целого. У наших ученых философов советской школы, впрочем, есть своя диалектика – внутри самой материи, внутри одной отдельно взятой части бытия, и за ее пределы диалектическое действие под угрозой расстрела или ссылки не распространяется.

Философы субъективного направления всегда пишут только от своего имени, но при этом они не поднимают каких-то локальных, поверхностных тем, а затрагивают те глубинные вопросы, которые важны для всех нас. Представители же «объективного» направления, к коему с гордостью себя причисляет и П. Гайденко, от своего имени никогда не пишут, прикрываясь всегда неким надежным «мы». Видимо, это исходит от чувства глубочайшей неуверенности в собственных силах и от убежденности, что с ума все вместе не сходят: с ума сходят только поодиночке. Интеллектуальный коллективизм и круговая порука, однако, не защищают их от возможных ошибок, так же как полагание только на собственное я отнюдь не прирекает философа-экзистенциалиста ко ввержению в пучину лжи и заблуждений.

«Мы» появляется там и тогда, где и когда утрачивается ценность «я», что обнаруживает включение процесса объективации и утрату человеком своих личностных творческих сил. В частности, новая религия коммунистической эпохи была основана на тотальном коллективизме, и в этом свете советская философская мысль в самóм философском субъективизме видела величайшую политическую опасность для жизни и здоровья молодой, «развивающейся» страны. Вот только развиваться «объективная» мысль на самом деле не может, поскольку возможностью развиваться обладает только живое начало, – мысль «субъективная». Все объективное стационарно, все субъективное – динамично. Поэтому так называемый «развитой» социализм по истечении 70-летней истории советского государства был совершенно справедливо переквалифицирован в застой. Тем не менее, остались философы старой формации, так и не научившиеся мыслить творчески.

В астрологии науку связывают с аналитическим знаком Девы, принадлежащим к стихие земли. Дева объективна и характеризует свойства материального мира. Она владеет определенным набором стандартных аналитических процедур и применяет их ко всем исследуемым явлениям. Иное дело философия. Она, так же как и религия, всегда была связана со знаком Стрельца, представляющим собой высший уровень огня. Это – огонь в плане духа, наивысшее проявление творческого начала, в котором обретается сам Господь Бог. В Стрельце проявляется высшее творческое я человека, в котором последний смыкается с самим Создателем. Этот знак определяет полет, прорыв в неведомое, открытие новых миров, выход в иные планы бытия. Именно такие характеристики имеет философия по своему изначальному предназначению. Это – живая, развивающаяся наука, истоки знаний которой находятся в субъективном человеческом я, в котором человеку открывается Создатель. И что же мы находим в современной философии? Она уже давно стала «объективной» наукой и заняла «причитающееся ей» место в ряду других наук, связанных между собой законами Девы. С неба она спустилась «на грешную землю», став материалистичной, «объективной» и безжизненной. Объективации подверглась не только религия, но и философия. Говорит ли это о том, что так теперь и должно быть? Безусловно, нет. И философию нелишне было бы хотя бы в малой степени освободить от сковывающей живую человеческую мысль объективации.

Дохристианское общинное «мы», безусловно, обеспечивает психологическую защиту современному философу, мыслящему не иначе как категориями традиционной науки. При этом даже неважно, что он высказывает лично свою точку зрения: использованием слова «мы» он организует себе виртуальную поддержку всего научного сообщества. Он уверен, что эта поддержка будет оказана ему всегда: ведь все члены этого сообщества договорились мыслить по определенному шаблону, и не имеет значения, о ком из них в данном случае идет речь, так как другой на его месте сказал бы точно то же. «Объективная», «женская» мысль есть точный, но безжизненный инструмент, которым ничего, кроме препарирования или редуцирования (сведения большего к меньшему), сделать невозможно. В качестве примера могу здесь привести слова Гайденко по поводу высказанной Бердяевым идеи свободы, стоящей над Богом. Как было уже отмечено, эта свобода связана с Богом-Зерваном. «На наш взгляд, – обеспечивает себе невидимую поддержку Гайденко, – это чисто люциферическая свобода, и она ничем не отличается от чистого произвола, хотя Бердяев и не хотел быть понятым таким образом» (13: стр. 15). Тем самым критик дает понять, что ему известно, что мыслитель имел в виду другое, но он будет утверждать за ним именно это, поскольку в анналах его научных знаний не содержится никаких иных сведений о свободе. Ведь он имеет право опираться только на известную ему информацию, не совершая даже попытки расширить ее пределы.

Самое смешное, что Гайденко считает Бердяева едва ли не основным виновником произошедшей революции в России. Таким образом, революция случилась не потому, что историческая плоть российского государства, поддерживаемого объективированным христианством, разложилась, а потому, что некий философ Бердяев призывал к революции в умах ради очищения самого христианства, и его просто, подобно Гайденко, не правильно поняли непосредственные исполнители и поспешили совершить революционное действие вовне, полагая, что выполняют указания Бердяева. Оказывается, Ленин вдохновлялся трудами Бердяева. Непонятно только, зачем же он, неблагодарный, выслал философа из страны. Ведь не родись Бердяев и подобные ему мыслители на свет, не было бы никакой революции. По мнению Гайденко, без них в нашей стране было бы спокойнее, и Россия процветала бы и поныне в достатке и гармонии. На самом деле философ просто сумел распознать уже далеко не ранние признаки распада государства и просто констатировал факт его приближающейся гибели.

Приведу еще одно высказывание Гайденко о Бердяеве: «С раздражением отвечая тем, кто упрекал его в утопизме, наш философ пишет: «Лицемерен и лжив тот аргумент консервативного и буржуазного (?) христианства, что преобразовать общество нельзя из-за греховности человеческой природы». Как и в молодости, Бердяев в 30-х и 40-х годах по-прежнему убежден, что греховен и испорчен мир, но не человек, и его разоблачительство по-прежнему имеет своим предметом «зло мира» (13: стр. 16). Это уже прямая клевета, поскольку как мир духовный, так и мир материальный философ считал изначально благими, зло же он связывал исключительно со свободой, а стало быть, все же человека он считал носителем зла, но отнюдь не его воплощением. И он всегда настаивал на человеческом призвании искоренить это зло, опираясь на собственную экзистенциальную благую природу, роднящую человека с Творцом. Когда философ говорил о зле «мира сего», не указывая при этом каждый раз в качестве причины этого обстоятельства на факт осквернения изначально благого мира, который человеку предстоит очистить и просветлить, то это лишь потому, что он верил в интеллектуальные силы и возможности своих читателей, поскольку отождествлял их с собой и вел с ними диалог на равных. В этом отношении (но только в этом!) он действительно проявил некоторую наивность, слишком положившись на здравый смысл своих заочных собеседников. К сожалению, не всем оказалось доступно полноценное понимание тех, казалось бы, очевидных вещей, о которых писал мыслитель. Если человек мыслит не иначе как категориями «объективного» мира, он своими руками убивает в себе то живое, что составляет основу его «субъективной» мысли, и никогда не постигнет полноты истины, а всю приходящую извне информацию будет «переводить» на свой редуцированный язык.

Подавленное грехом объективное начало всегда будет стараться стереть с лица земли начало субъективное, так как видит в нем опасность для собственного существования. Бердяев же предназначением своей жизни считал поиск истины и повсеместную борьбу со злом, которое он видел в забвении этой истины. Его святым долгом было восстановление христианства, и он очень трагически переживал погружение последнего в ложь оскверненного мира. Самόй своей жизнью он «строил» горизонтальную, субъективную ось Зодиака, поэтому главным для него было раскрытие величия и близости к Богу человеческой личности. Он очень рано распознал главную причину неудачи христианства в том, что оно свернуло в своем развитии с субъективной, динамической оси на объективную, неподвижную ось. Впадение человека в объективность не спасет мир от зла, поскольку объективность внеисторична, а зло уничтожается только в динамике движения от прошлого к будущему. И когда мыслитель писал о грехе объективации, он был субъективен уже в традиционном смысле этого слова, поскольку его собственная судьба вела его по пути субъективации. Это не значит, что объективный мир не должен существовать; этого никогда не утверждал и сам Бердяев. Просто в христианское время следовало переместить акцент на духовный прогресс субъективного начала, и философ стремился восстановить утраченное в пути христианством. Христианская духовность призвана была стать вне, а то и над государством (Богу – Богово, а Кесарю – Кесарево, как говорил Иисус Христос), но на деле христианская община стала использовать опробованные, а потому надежные средства государственной власти для подавления инакомыслящих, и в этом проявился грех ее объективации. Бердяев, безусловно, несколько увлекался отстаиванием прав личности над социумом, но такова была его жизненная цель в мире, где еще господствует зло. Однако немало хороших слов он говорил и в адрес объективного бытия, положительно оценивал религиозные догматы, фундаментирующие духовные основы нашей жизни.

В бунте философа против всего объективного мира Гайденко виделось проявление диких и необузданных дионисических стихий, и это неудивительно, ибо эти стихии – первые признаки эры Водолея, носителем ритмов которой выступал Бердяев. Но при этом не стоит забывать, что на другой чаше зодиакальных весов находится аполлонический Лев, воплощающий собой творчество. Тема творчества имела ничуть не меньший вес в работах Бердяева. Это значит, что для него исключено было отпадение в дионисическом безумстве из благого мира вовне, поскольку он удерживал обе чаши весов, чего по неизвестной мне причине не захотел увидеть Гайденко. Сам Бердяев писал, что он всегда находился в резкой оппозиции к оккультным дионисическим течениям, в которые его часто пытались вовлечь. По его собственному выражению, он всегда себя ощущал в них единственным «трезвым среди пьяных». Он просто не умел ни в чем растворяться ввиду своего сильного личностного (а значит, львиного) начала, в то время как растворение характерно как раз для людей объективированного, безличностного сознания. Именно им свойственен недостаток трезвых критических сил, и они легко вдаются в любую крайность.

Гайденко утверждает, что революционному бунту куда более предпочтительно смирение перед Богом. Но Бердяев не бунтовал против Бога; он бунтовал против того зла, которое охватило весь благой мир. Философ писал, что он всегда сочувствовал революциям, но это следует понимать как сочувствие духу революций, а не одобрение самих революций: в них, как утверждал мыслитель, ничего хорошего нет. Но он прекрасно понимал, из чего революции исходят. В мире, законы которого далеки от божественных, любой бунт и любая революция имеют под собой реальные и вполне оправданные основания. Когда ущемляются чьи-то права, каждый может позволить себе заявить свои претензии. Другое дело, во что на деле могут выливаться эти претензии, когда революционеры «входят во вкус» и после неминуемой искажающей объективации восстанавливают принципиально прежнее положение вещей, а часто даже и худшее. Бердяев сочувствовал бунту Мартина Лютера против изолгавшейся католической религиозной верхушки, но в самόм порожденном этим бунтом протестантстве находил куда больше изъянов, чем в вызвавшем это вполне законное возмущение католичестве. И объяснять, опять-таки, это видимое противоречие во взглядах философа его неразумностью и непоследовательностью, как это делают критики, подобные Гайденко, значит упрощать себе задачу, оставляя сам вопрос нерешенным. Призывать же к смирению в этом мире, – значит призывать к смирению перед злом. Пассивное принятие зла, как видел философ, не входило в планы Господа. Мыслитель никогда не мог ничему подчиниться по причине того, что во всей окружающей нас сегодняшней действительности таится опасность сокрытого под благообразной личиной зла. Человек же – разумное и активное существо, которое предпочитает совершать собственные ошибки с надеждой в дальнейшем их исправить, вместо того чтобы полагаться на авторитет кого бы то ни было иного и впадать в чужие ошибки, которые все равно ему не исправить. Опираться человеку нужно только на самого себя. Смирение же можно себе позволить только в отношении Господа Бога, но не раньше того, как мы сможем услышать Его, открыть Его в себе. Мудрый человек никогда не примет чьи бы то ни было разглагольствования о Боге за слова самого Бога: он все постигает самостоятельно и за все отвечает сам.

Придерживаясь субъективно-личностной позиции в своем мировоззрении, Бердяев прекрасно понимал отказ перво-Адама от принудительности в добре райского Эдема. Ведь это добро было объективным, оно не входило в душевную плоть человека, рожденного быть субъектом, а не объектом. Добро всегда объективно, субъект же в своей свободе стоит за пределами различения добра и зла. Чистота субъекта определяется его любовью, которая тоже стоит выше всякого добра, сжигая наималейшие проявления зла. Очищенная от зла свобода открывает человеку эту любовь, в которой он поднимается над понятием добра (как и зла) и попадает «по ту сторону». И с этой точки зрения она никак не может быть угрозой добру. Напротив, в творческом подъеме человека свобода преумножает самое добро. Лишение же свободы неминуемо уничтожает человека, стирает его личность, делает его зомби, даже если он погружен во всецело благой мир. Поэтому любая принудительность, как пишет философ, даже принудительность в добре, опасна для человека уничтожением самόй сути последнего, которая состоит в свободе. Без разума свободы не будет и человека, он при этом превратится в объективную бездвижную природу, а ведь Господу был нужен именно человек. Последнему дано такое личностное начало, которое само определяет его поведение, и над его свободой не властен даже сам Господь. Пока человек был пассивен и безропотен, субъективное начало свободы в нем еще не было проявлено. Когда же свобода пробудила его личностное я, он почувствовал свою трагическую отделенность от мира объективного, и принимать какое-то неведомое ему благо он уже не мог. Изначальное я человека можно найти лишь в свободе, с помощью которой он самостоятельно постигает объективный мир. Только после воссоздания в самом себе, в своем субъективном я благого космического закона человек добровольно принимает вторую свободу, свободу в Боге, и не столько смиряется перед Ним, сколько сам приходит к Нему, в каком-то смысле сам становится Им. Смирение – это результат познания, и допустимо оно не ранее, чем мы постигнем всю божественную истину.

До глубины души возмущает Гайденко, стоящего на позиции смирения, свойственного знаку Девы, «преступное» возвеличивание человека Бердяевым, характерное для знака Льва. Но давайте будем смотреть на вещи действительно объективно. Как было уже мной сказано, уходящей эпохе Девы, противоположной знаку Рыб, «породившему» христианство, приходит на смену эпоха Льва, противоположного Водолею, эра которого началась совсем недавно. Смирение и самоуничижение Девы связано было с первой фазой христианства, в то время как творчество Льва будет характеризовать его вторую фазу. Таким образом, указанное «самовозвеличивание» человека вполне оправдано характером львиного противовеса эре Водолея, и в этом нет ничего трагического. Сознание Девы действительно сдавлено грехом, но время не стоит на месте: уже в ближайшее время реализация сознания Льва сможет пробудить в нас первичную память нашего истинного богосыновства. Человек имеет божественную природу, и греховность в нем является фактом временным, подлежащим устранению. С осознанием греховности никогда не сможет существовать ни один подлинный творец, поэтому чистое творчество всегда находится «за пределами добра и зла», за пределами страха и опасности. Вот это избавление от страха после устранения системы зла и откроет нам наши настоящие творческие возможности, которые стоят гораздо выше всех использованных нами ранее, в эпоху господства Кесаря, для создания различных «наук и искусств».

«Объективное» же сознание Гайденко отказывается от этих возможностей в следующих словах: «Но человеку не дана такого рода божественная свобода, ибо, согласно христианскому учению, человек есть существо конечное, несовершенное, греховное» (13: стр. 11). В отношении несовершенства и греховности, как было мною ранее сказано, значительно «подправил» христианство блаженный Августин, заложивший основы христианской объективации, сделав человека пассивной игрушкой в руках высших сил. А вот утверждение Гайденко о конечности человека прямо противоречит христианской парадигме о бессмертии человеческой души. Конечен он может быть только в представлении материалиста, для которого понятия души просто не существует. А физическое тело – единственная для него реальность – действительно конечно, но не о нем речь, поскольку человек – это прежде всего его душа. Гайденко судит о христианстве, исходя из многих ложных положений, принятых в современных христианских кругах. Разбираться, что там – истина, а что – нет, не в его интересах, поскольку, по-видимому, как само христианство, так и любая другая религия для него не более чем «опиум для народа», поэтому все они для него «на одно лицо». Бердяеву же были не безразличны христианские положения, поскольку он осознавал свою подлинную близость с Богом, так же как и свою ответственность за дело, порученное ему самим Создателем.

Христиане как-то за предостережениями бл. Августина и его единомышленников совершенно забыли, что человек – Сын Божий. Взяв на щит его исключительную греховность, они стали осуществлять первую часть жизненной программы человека – борьбу со злом, да так увлеклись ею, что совершенно упустили из виду вторую ее часть – необходимость созидания чего-то большего, а именно: своеобразной творческой «прибавки» человека к сотворенному Богом миру. Между тем, мы уже вступили в новые времена, которые актуализируют именно эту вторую миссию человека. Знак Девы, символизирующий рабское служение и подчинение, сменяется знаком Льва, вбирающим в себя как идеи творчества и любви, так и идею единства Отца и Сына (управляющее Львом Солнце указывает в гороскопе человека как на отца, так и на ребенка).

Сознание объективированного мира не принимает христианской эсхатологии. «Конец мира», предвещаемый Бердяевым и другими философами христианского направления, в преломлении этого сознания неминуемо материализуется, и получается следующее: «Творчество у Бердяева становится теургическим актом, которому в последний период жизни он придает эсхатологический характер: своим творчеством человек должен приблизить конец мира. Увы, в наши дни мы можем сказать, что эсхатологические чаяния Бердяева недалеки от осуществления: человек своим творчеством уже почти приблизил конец мира, оказавшись на грани ядерной и экологической катастрофы, только этот конец как-то никого не вдохновляет, не вызывает религиозного подъема» (13: стр. 12). Эти остроумные слова Гайденко можно считать справедливыми, если только на мгновение отрешиться от того, что Бердяев писал не о творчестве «наук и искусств», а о творчестве собственного человеческого бытия, улучшающего человеческую природу, ну да это такая мелочь… Куда более серьезные вещи Гайденко ухитрился проглядеть в философской концепции Бердяева, так что стоит ли жалеть о такой малости? Тем более что и материалистическому состоянию сознания, погруженному в мир объективации, который отводит человеку пассивно-страдательную роль приспособления к условиям этого мира, не может быть понятна сама возможность устранения зла в человеке. Ведь для этого должна включиться субъективная, активно-созидательная ось прошлого-будущего, свободных от зла. В пассивности человека как объекта зло неустранимо.

В отличие от космической, объективной оси Рака-Козерога, состоящей из статических знаков женской природы, субъективно-личностная ось Овна-Весов включает в себя активные, мужские знаки. Человек – существо динамическое, становящееся и развивающееся, и поэтому ему дана возможность изменения природы своей души. В течение всей своей земной истории человечество совершает трансформационные переходы, изменяющие состояние его собственного сознания. Если бы человек был исключительно продуктом Господа Бога и не содержал в себе никакой личностной свободы, тогда навечно он оставался бы статичным и неизменным. Свобода дала ему импульс творчески преобразовывать самого себя, меняя при этом весь объективный космос. Открывая зло в самом себе и очищаясь от него, человек очищает и сам окружающий мир, но только при условии сохранения им позиции своего субъективного я. Творчество «необъективированное» осуществляется в душевной глубине личности и преображает ее природу. Продукт такого рода творчества – сам человек, изменившийся до неузнаваемости, чистый и просветленный. Указанный же критиком в цитированном выше фрагменте вид человеческого творчества являет собой яркий пример «объективированного» творчества, при котором человек, не раскрыв своей собственной благой природы и не избавившись от гнездящегося в нем зла, создает некие творческие продукты вовне себя, слабо представляя себе потенциальные последствия своих действий. При этом он не работает над собой, принимая себя таким, каков он есть и считая это свое состояние вечным и неизменным, согласно природе объективации. В процессе объективированного творчества человек вкладывает в продукты творчества часть себя, а вместе с этим зло, минуя как сознание, так и волю человека, неизбежно выходит из него вовне и воплощается в продуктах его труда, отчего многие из них обретают силу разрушения. Но даже этот процесс выведения зла наружу некоторым образом способствует его уничтожению: все проявленное легче устраняется, чем тайное, сокрытое в глубине человеческого неведения. Конец мира не следует понимать буквально, в духе материалистического мировоззрения, как последнюю мировую катастрофу, после которой не останется уже ничего живого. Христианская эсхатология видит конец мира как конец искаженного «мира сего» и начало мира нового, очищенного и просветленного светом разума. Здесь уж материалисты могут «отдыхать»: для них по определению не могут быть понятны положения этой «китайской грамоты».

Сейчас пришло время реабилитировать понятие субъективности и снять с него обвинение в предельной эмоциональности, лишенной каких-либо разумных оснований. В субъективности открывается разум высший, нежели разум объективного мира. Субъект, символизирующий самого Господа Бога, первичнее всего созданного мира. Даже астрологический зодиакальный круг олицетворяет человека. Каждому знаку Зодиака в нем соответствует какая-то часть человеческого тела. Начинается Зодиак с Овна (головы человека), а заканчивается Рыбами (ступнями его ног). Мировая история в зороастрийской концепции начинается со знака «субъективного» Овна. Миротворение совершалось без участия зла. Зло появилось только с включением знака Рак, стоящего на вертикальной оси, символизирующей объективный мир. Объективация, таким образом, связана с грехом, но не является его источником. Поэтому нам вполне доступно очищение объективного мира, в процессе очищения собственной субъективной природы, и после этого изменимся не только мы, но и весь мир вокруг нас. После длительных боев со злом в динамике «субъективной» эпохи Разделения наступит эпоха торжества Ахура-Мазды, начало которой будет положено при достижении стрелкой космических часов точки вертикальной оси Зодиака, символизирующей объективный мир. Эта точка – 1й° Козерога, связанный с вечностью, с миром безгрешного духа. Поэтому в указанный период весь объективный мир будет избавлен от всяческого зла.

Несмотря на то, что Бердяев придерживался субъективной линии философствования, он не посыпáл пеплом весь объективный мир, прекрасно понимая его ценность, которая никоим образом не снимается в связи с его вторичностью. Здесь даже Гайденко посылает ему упреки в его непоследовательном иррационализме, требуя от него соблюдения всех условий игры: быть иррационалистом до конца, тогда критикам будет его легче классифицировать. Но Бердяев, видит Бог, ничего не должен ни Гайденко, ни кому-либо еще, кто защищает «на нем» свои диссертации. Он просто стремится быть объективным, – теперь уже в традиционном смысле этого слова. Поэтому он находит некоторую «правду» в социализме, коммунизме, капитализме и т.д., поскольку все эти государственные устройства решают определенные насущные задачи во временно непросветленном мире. На определенных этапах развития последнего они вполне могут себя оправдывать. По-настоящему глубокая мысль не может не быть диалектичной: в ней соединяются рациональное и иррациональное, объективное и субъективное. Абсолютным иррационалистом по этой причине Бердяева назвать нельзя, поскольку он был трезвомыслящим человеком, что бы там ни приписывал ему Гайденко, и прекрасно понимал, в каком мире и в каком времени он живет. Он понимал, что современная наука основана на изучении объективированного бытия, поэтому она мыслит объективными категориями «падшего» мира. Именно это и не дает ей вырваться за его пределы, раскрыть мир иной. Последнее возможно только благодаря мышлению категориями субъективированного бытия, и в этом случае наука сможет обрести истинно творческое направление, которое будет способствовать созиданию, а не разрушению. Если человек останется таким, каков он есть, прогресс науки неминуемо приведет к тем катастрофам, которые упоминал в цитированном мной отрывке Гайденко. Частичный, «партийный» интеллект, бессильный получить полноценную картину того, что создается в современных научных лабораториях, без подлинной мудрости, постигающей интегральную истину, способен натворить много бед. Революция духа направлена на переворот в интеллектуальной сфере человека, благодаря которому последнему откроется иной способ мышления – мышления категориями интегрального разума.

Профессионализм, условно связанный со знаком Козерога, всегда объективен. Он никогда не ошибается, поскольку хорошо знает свою нишу, и в этом отношении он «партиен», или частичен. Дилетантство связано со вдохновением, поэтому всегда стремится выйти за пределы всех ограничений, и часто ему становится подвластным открытие чего-то нового, невиданного прежде. Дилетантство субъективно, но эта субъективность помогает ему погружаться в те сферы бытия, которые очень близки к Богу, поскольку путь к Нему абсолютно субъективен и осуществляется напрямую, – через сердце человека. В дохристианские времена этот путь следовал законам объективного бытия, – через предков. Он был как более дальним, так и более долгим; христианство же укоротило и ускорило его, вследствие чего перед нами открылась перспектива «конца времен». Если мыслить ее в категориях объективного мышления, она пугает. Но она не пугает тех, кто научился мыслить по-новому, поскольку они понимают, что в ней – наше спасение.

Надо сказать, что отношение Бердяева к христианской Церкви было крайне неоднозначным. Он всегда ценил истину выше всех догматов веры. Православие было его духовным выбором, но он очень мучительно переживал свой разрыв со многими ортодоксальными его положениями и с людьми, защищавшими их. Он ненавидел «мещанский религиозный комфорт», господствовавший в современной ему Церкви, саму «буржуазность» объективированного христианства, смысл которой Гайденко «проницательно» отнес к самому христианству как таковому. «Думаю, – писал мыслитель о себе, – что мучительный религиозный путь связан не только с моими внутренними противоречиями, но и с острым чувством зла и безмерностью моей любви к свободе» (16: стр. 182). Как уже было сказано, чистота религиозных взглядов была заложена в его гороскопе Белой Луной в Стрельце и в XI доме свободы, однако реализация религиозного пути в его жизни была омрачена Черной Луной в IX доме. Из-за этого он испытывал постоянный внутренний конфликт между желаемым и действительным, а действительность предлагала ему наблюдать этот конфликт во всей окружающей его внешней жизни Церкви и церковных людей. Тем не менее, он был абсолютно послушен Церкви во всех ее таинствах и обрядах. Всеми силами он призывал всех идти в нее, ибо видел в ней истину соборного единения и духовного преображения человечества. При этом многие церковные люди считали его отступником, еретиком. Его книги часто бывали неприемлемы для официальной Церкви, ибо она отстаивала свою на века установленную программу. После его смерти, как написал П. Ставров в статье «Воскресенья в Кламаре», «некто, именующий себя русским и православным, осмелился написать: «Бердяев умер с сигарой во рту, без покаяния – божественное воздаяние за его ереси» (16: стр. 393). Дело в том, что в № 43 газеты «Посев» от 24 октября 1948 г. была напечатана злобная статья на смерть Бердяева, автор которой, в частности, написал: «…Умерший так много вреда причинил Русской Православной Церкви своими еретическими писаниями, что страшная его смерть без покаяния, с сигарой во рту, за корректурой очередного его еретического измышления, должна стать грозным memento mori всем его последователям и подражателям» (РГАЛИ, ф. 1496). Напугал, одним словом. Бердяев никогда не боялся ничьих угроз, и уж тем более не отождествлял современных носителей христианской идеи, погрязших во лжи внешнецерковного формализма и продающих индульгенции на вхождение в Царствие Небесное, с самой христианской идеей. Право на истину он признавал только за самой истиной, а не за людьми, которые, сговорившись между собой, по долгу службы и внешним образом присваивают друг другу это право. На самом деле Бердяеву глубоко близка была личность Христа, и он чувствовал в себе необходимость передать миру то новое, что Спаситель не открыл в свой первый приход, но к чему мы должны быть готовы сейчас.

Как-то своему знакомому П.К. Иванову философ рассказал такой сон: «Я стоял на большой площадке, где заседал церковный собор. Стал искать и себе место, но сколько ни ходил, не мог найти. В каком-то отчаянии я полез на возвышенность, окружающую площадь. Лез долго, устал до изнеможения, окровавил ноги и руки. И достигши, наконец, вершины, увидел крест с распятым Христом. В крайнем изнеможении я упал к его ногам» (15: стр.84). Об этом сне философ писал и в «Самопознании», где добавил, что по обходной извилистой дороге на эту скалу поднимались рабочие, простой народ. Бердяев же шел к вершине трудным путем, напрямик. Этот сон повторился потом несколько раз. Когда мыслитель рассказал его некоторым своим православным друзьям, они сказали, что это – выражение его гордости. Бердяев же полагал, что беда была не в его гордости, а в том, что он не достоин высоты этого сна; этот сон соответствовал его тайным мыслям и мечтам, но не соответствовал силе его религиозной воли, его способности к религиозному действию. Он всегда чувствовал себя недостойным собственной мысли и своих исканий, так как считал, что еще недостаточно преодолел в себе наследственное барство.

Историческое откровение было для Бердяева вторичным по сравнению с откровением духовным. Историческое откровение символично, духовное же – реально. Все события мировой и исторической жизни, считал он, есть лишь символика событий духовных. Но и в истории есть прорывы метаистории. Рассказанное в Евангелии несовершенным человеческим языком полно было для философа смысла не потому, что он усвоил Евангелие «извне», а потому, что он расшифровывал в нем центральное событие духа, его мистерию. Он как бы «впускал» в свое сознание божественную истину, которая нисходила на него сверху, потому и чувствовал себя ниже своей мысли. По Меркурию в сердце Солнца в Рыбах информация поступала из подсознания, а также через сны. Хотя он не склонен был особо полагаться на них (ему чаще всего снились кошмары, что символизировало его постоянное ощущение того, что «мир во зле лежит»), все же некоторые сны воспринимались им как видения, божественное утешение и ободрение в тяжелом пути. Незадолго до смерти философ рассказал П.К. Иванову еще один сон: «Я сидел в купе экспресса, мчащегося в Россию. Уже виднелись русские поля. Вдруг я оглянулся. Тут же в купе, в двух шагах от меня, стоял Иисус Христос в белой одежде… И я проснулся» (15: стр. 84). Этот сон, также как и предыдущий, был провиденциальным. Жизненное предназначение Бердяева состояло в восстановлении христианской истины. Идея христианства – идея объединения духовного и физического, небесного и земного родства человека. На протяжении всей своей жизни философ уповал лишь на свое небесное родство, на свой духовный дом, не совсем правильно понимая христианство. Однако в описанном сне ему явилось откровение о том, что Христос поддерживает и земное родство, связь человека с родной землей. А это значит, что подсознание мыслителя наконец-то приняло христианскую идею во всей ее полноте как идею творческого соединения двух начал мира.

И здесь раскрылся подлинный смысл изгнания философа из России. Всей своей жизнью он демонстрировал свое неприятие материального плана бытия, неприятие темы рода, родовых корней как символа этого материального плана. Но он не осознавал, что именно это его отношение к последнему является причиной его страданий. И для того, чтобы понять это, ему пришлось пройти через реальное отторжение, испытать разлуку с родиной. Тоска Бердяева по родине свидетельствует о пробуждении в нем настоящей любви к благому материальному миру. Ссылка за границу стала обнаружением, или, как он выражается, объективацией внутреннего разрыва между духовным и физическим в душе философа. Он утратил состояние андрогинности, чему подтверждением является связь этой ссылки с темой его брака. Поэтому замысел этого события заключается в восстановлении андрогинности, принятии мира материи, который, судя по всему, был очень близок Бердяеву в его предыдущем воплощении. Возвращение философа на родину, увиденное им во сне, есть также возвращение к нему его андрогинной половинки, освященное самим Иисусом Христом. Тем самым была реализована идея религиозного творчества, над которой мыслитель бился всю жизнь. Ведь когда он уезжал за границу, управитель дома творчества Венера соединился с куспидом своего собственного дома, обозначив включение творческой мистерии. Был дан толчок к развитию творческого потенциала Бердяева. Именно Венера в его судьбе сражается с Черной Луной в Весах, обозначающей отторжение и разрушение андрогинной целостности человека. И Венера же в день смерти мыслителя находилась на золотом сечении от «кометного» 6гоº Скорпиона, где зафиксировала момент смерти супруги философа Черная Луна. Это свидетельствует о том, что с помощью андрогинного творчества будет восстановлена его любовь, и эта мистерия станет духовной программой для всего человечества. Во сне Бердяева раскрылось также то, что духовная его миссия связана именно с Россией, с ее спасением и просветлением. Сон оказался пророческим: пройдя через смерть, он действительно вернулся в Россию, через свои книги, которые после перестройки 1985 г. стали печататься и на его родине.

Нельзя сказать, что Бердяева не принимали все представители Церкви. Напротив, еще при его жизни, как писала его жена в своих дневниках, в некоторых церковных общинах изучали Библию в трактовке Бердяева. И в наши дни есть довольно много здравомыслящих священников, с уважением относящихся к его духовному наследию. Например, протоиерей Александр Мень на своих лекциях с нескрываемым восхищением говорил о нем: «Многие люди поражались масштабам этого человека, ибо в той же Франции было немало философов, историков, богословов, публицистов, но каждый, так сказать, сидел на своем шесте. А Бердяев свободно ходил по всем мирам. Его краткое замечание по какому-нибудь узловому моменту христианского богословия было иногда ценней целого тома. Скажем, он говорил о библейской критике – указывал на ее очищающее значение… Эсхатология, то есть учение о конце мира, для Бердяева не была чем-то зловещим, мрачным, устрашающим. Он говорил о том, что человек должен приближать конец мира, что человек должен стремиться к этому моменту преображения бытия. И все темное будет уничтожено… Это глубокое наслаждение для мысли и для сердца, когда проникаешь в мир этого свободного, этого прекрасного, возвышенного мышления, в мир этого человека, философия которого – о личности, о творчестве, о свободе – несет на себе печать несравненного благородства» (75: стр. 168, 170, 173).

 

Бердяев так и не смог вернуться домой, хотя после войны такая возможность у него была. Он знал, что не сможет там быть так же свободен, как во Франции, и ему не дадут писать то, что он хочет. В уже упоминавшейся статье «Вечера в Кламаре» М. Коряков писал о своем разговоре с философом. Бердяев рассказывал ему о том, что к нему часто приходят русские и приглашают обратно в Россию (это происходило сразу после победы Советского Союза над фашистской Германией). Здесь надо сказать, что мыслитель несколько переоценил значимость победы Советского Союза в войне против фашизма в духовном преобразовании природы не только простого советского человека, но и личностей самих руководителей государства. Эта переоценка в чем-то перекликалась с параллельными ожиданиями крестьян после другой отечественной войны, – 1812 г. Тогда они надеялись (согласно школьным учебникам), что после великой победы над враждебной иноземной армией все их хозяева-помещики просветлеют, подобреют и обеспечат им иное, более достойное существование, которое они заслужили своей самоотверженной борьбой с чужеродными агрессорами. Однако ничего подобного не только не произошло, а, наоборот, они попали в еще большее закабаление, в еще более тяжелые и непосильные условия жизни. Так и здесь, после победы России во второй отечественной войне, Бердяев переоценил созидательную духовную силу этой победы. Вместо ожидаемого Бердяевым в Советском Союзе началась новая, еще бóльшая, чем в прежние годы, волна репрессий. Трудно сказать, что было бы, если бы мыслитель все же рискнул вернуться на родину. Впрочем, сказать все же нетрудно. Видимо, несмотря на свою наивную веру в торжество гуманистических идеалов в послевоенной России, интуитивное чувство самосохранения возобладало. Как писал Коряков, по рассказу самого философа, в разговоре с неким Видясовым, соблазнявшим его перспективами безнаказанного возвращения в Россию, Бердяев ему отказал. «А что я буду делать в России? – спросил я Видясова». – «Писать, как и здесь». – ответил он. – «И будут меня там печатать?» – «Не сомневайтесь! Конечно, будут спорить с Вами, но возможность печататься Вы получите». – «Так вот что… – сказал я Видясову. – Когда я буду знать, что мои книги, те, что написаны тут, в эмиграции, распространяются в России, продаются свободно в книжных лавках, допущены в народные библиотеки, – тогда поеду…» (РГАЛИ, ф. 1496).

Тем не менее, Бердяев полагал, что в России многое изменилось, и поэтому он советовал всем российским эмигрантам возвращаться домой, выступал с докладами на различных собраниях «под портретом Сталина». И можно не сомневаться, что на кого-то его убеждения оказывали воздействие и они возвращались в Россию, а там уже неизвестно, как оборачивалась их дальнейшая судьба. Ведь советская власть никому ничего не прощала. Возможно, из всех ошибок Бердяева эта была наисерьезнейшей. Однако в строгом смысле слова, я полагаю, что грехом называть ее не стоит. Этот грех был невольным, неосознанным, результатом недостаточной оценки ситуации, недостаточного знания философа о том, что происходило в России. В данном случае можно сказать, что в какой-то степени Бердяев оказался близок к образу прекраснодушного князя Мышкина из «Идиота» Достоевского.

Этот герой часто удивлял окружающих глубиной и проницательностью своего ума, способностью увидеть и предвидеть то, что другим не дано. И в то же время он мог поражать своей близорукостью в оценке самоочевиднейших фактов и явлений. Так и Бердяев. Он далеко провидел судьбы своей родины, как и всего мира. Однако, оценивая для многих прозрачнейшую ситуацию, он совершил очень грубую ошибку. И здесь хочется сказать несколько слов в его оправдание. У каждого человека есть изначальная склонность оценивать других по аналогии с собой. Бердяеву же была присуща способность всегда и всем прощать. Кроме того, как человек напряженной духовной жизни, мыслитель постоянно постигал что-то новое, проходил через переосмысление каких-то собственных убеждений на различных этапах своей жизни, как и жизни всего мира, и в нем самом многое изменилось после прохождение через катарсис второй мировой войны. То же самое он предполагал и в других. Его благородной натуре трудно было представить всю глубину ненависти к инакомыслящим, которая может таиться в «плебейских» душах нынешних хозяев жизни, дорвавшихся до власти в советском государстве. Этот человек был по-иному воспитан, и поэтому не мог опасаться за то, что последствия возвращения на родину бывших россиян могут оказаться печальными. В этом состояла его трагическая ошибка, но грехом ее называть я бы не стала. На мой взгляд, во многом прав был Абеляр, полагавший, что настоящим грехом может считаться только грех осознанный, – тот грех, который человек принимает добровольно, свободно, зная о его последствиях. Если человек поступает не так, как должно, по незнанию, это уже грехом назвать нельзя. По этой же причине не являются грешниками язычники и те верующие, которые придерживаются всевозможных ересей. Ведь они верят в Бога, во всяком случае, в свое представление о Нем, и самоотверженно защищают свою веру, полагая именно в ней свет. Еще Христос и вслед за ним многие святые и апостолы обращались к Богу с просьбой простить и пощадить распинающих их, «ибо не ведают, что творят». Собственно грехом Абеляр считал презрение Бога и согласие на зло. В книге «Этика, или Познай самого себя» он писал: «Но когда мы говорим, что грешим по неведению, то есть совершаем то, что не следует, мы рождаем грех не из презрения, но поступком» (1: стр. 278).

Абеляру была свойственна остроумная мысль о том, что грех намерения сильнее, чем грех поступка. Согрешивший в мыслях, но не на деле, – грешник больший, так как он сознательно счел для себя возможным пойти против Бога, в то время как совершивший тяжелый поступок мог совершить его либо по ошибке, либо по незнанию, либо даже исключительно по побуждению своей воли. Злая воля – не столько грех, сколько «неизбежная слабость». «Так что говорить как о преступнике нужно не о том, кто совершает запретное, но [о том], кто соглашается на то, что известно как запретное. Запрет, следовательно, нужно понимать не на основании поступка, а на основании согласия [на него]» (1: стр. 260).

 

Основной жизненной интуицией Бердяева было ощущение царящего в мире зла. В этом он продолжает традиции Достоевского. Он бесконечно ценил его «Легенду о Великом Инквизиторе». Содержанием философии мыслителя было не описание гармонии мира, а борьба с его злом ради его просветления и очищения. Он всегда отталкивался от чего-либо, чтобы найти свою истину. Бердяев был с самого детства очень серьезно болен, и болезнь его была связана с тем, что давало ему ощущение свободы. Совсем по-зороастрийски причину появления зла он видел в изначальной свободе человека, но – не в самом человеке. Человека же он представлял чистым и божественным. Зло и свобода шли рядом в духовном восприятии философа. С этим, по-видимому, был связан основной грех его предыдущей жизни. Теперь же ему следовало искупить его, открыть истину свободы и ее свет. Он смог в самой свободе отделить свет от тьмы. Поэтому его идеи получат новую жизнь в грядущую эпоху Водолея.

 

После смерти философа было написано много замечательных стихов, посвященных его памяти. В заключение хочу привести только одно из них – стихотворение А. Прокопенко (РГАЛИ, ф. 1496).

 

От этой осени кругом

И увяданье, и ветшанье,

Ты уходил в свой тайный дом,

В тепло бесплотного познанья.

 

Все на пути оголено,

Мертво, прозрачно, непреложно,

А в сердце – ласково-темно

И созидающе-тревожно, –

 

А в сердце крепла благодать,

Благоволенье без причины…

…Блажен, кто может упадать

В твои грядущие глубины!

Назад

Вперед